Северные миграции и "управление населением"
Советская социокультурная политика в отношении коренных малочисленных народов Севера
Социальные и экономические вопросы северных территорий советской властью внешне решались в форме противопоставления себя - «антинародной» политике царского правительства. Однако в действительности новая власть в определённой степени повторила тот же путь, включая те же ошибки, и оказалась перед теми же неразрешимыми вопросами, как и её предшественница.
Имперский и советский опыт государственной политики России в отношении населения отдалённых северных территорий оценивается исследователями либо как попытка решить проблему сохранения самобытности этих народов (которые, по словам Ю. Слёзкина, «наименее [из всех нерусских подданных Российского государства] поддавались реформированию»)[1] – и отсюда политика патернализма. Либо – как вариант утилитарного подхода к богатым ресурсами территориям, когда «малая и важная часть населения, которая участвует в торговле моноресурсами, живёт иначе, чем большая и избыточная часть, которая существует дотациями, получаемыми от первой части, и натуральным хозяйством» (А. Эткинд)[2].
Территории Крайнего Севера не сразу стали представлять для советской власти экономический интерес. Заселённые малочисленными коренным народами, они в первую очередь стали объектом реализации гуманистических принципов социализма. Окончательное решение вопроса включения «примитивных народов» в общеевропейскую цивилизацию могло бы стать важной демонстрацией преимущества нового строя, поскольку ни патернализм царского правительства, ни более радикальные меры, применяемые правительствами Северной Европы и Северной Америки, положительных результатов в этом отношении не дали.
«Советскому эксперименту» предшествовал развал только-только устоявшейся системы управления кочевым населением. Этому поспособствовали события Первой мировой и Гражданской войн, а также некоторые «благие намерения», типа попытки введения разработанного в апреле 1917 г. «Временного положения о земском управлении» в местностях, занятых инородцами. Например, самоеды (ненцы) архангельских тундр на основании этого «положения» получали широкие права самоуправления «под присмотром» губернского комиссара. Предполагалось, что на развитие края будут выделяться существенные казенные субсидии. Старая управленческая машина была разрушена, одновременно – даны заманчивые обещания. В результате, когда, наконец, на тундру обратили внимание, оказалось, что экономическая власть там фактически принадлежит предприимчивым «чужакам», которых прежде в их хищнических аппетитах сдерживали царские чиновники.
В 1920-е гг., в разгар НЭПа, на тундру стали смотреть с «экономической» точки зрения. Несмотря на высокую прибыльность оленеводства, ажиотажный спрос заготовителей на пушнину привёл к тому, что тундровое население стало переориентироваться на охоту. Формально советская власть поддерживала государственную и кооперативную торговлю, создавая для неё благоприятные условия. Но методы кооператоров и государственных агентов мало чем отличались от «купеческих»: туземцев стали опутывать кредитами, предлагать им для обмена спиртное, табак. Кроме того, централизация снабжения привела к тому, что тундровикам предлагали нередко совершенно ненужные им товары.
Параллельно с более хищнической, чем в царское время, эксплуатацией и ограблением туземцев присутствовал и «социалистический романтизм», проявлявшийся в деятельности «Полярного подотдела» Наркомата национальностей РСФСР, а затем – созданного в 1924 году при ВЦИК «Комитета содействия народностям северных окраин». Подобные организации («комитеты севера») возникли и «на местах» - в тех губерниях, где проживали представители малых народностей. Целью этих организаций, в которых активное участие принимали этнографы, медики, экономисты, было вовлечение коренных народов Севера в советское строительство, содействие их экономическому, культурному, политическому развитию и защите их интересов.
Постановлением ВЦИК в 1926 году было утверждено «Временное Положение об управлении туземных народностей и племён северных окраин РСФСР». Оно, как и уставы столетней давности («Устав об управлении сибирскими инородцами» 1822 г. и «Устав об управлении самоедами Мезенских тундр Архангельской губернии» 1845 г.), предоставляло туземцам право самоуправления на основе традиции. Впрочем, со ссылкой на Конституцию, правом избирать и быть избранными не наделялись «классово-чуждые» элементы – к ним относили родовую знать (на том основании, что в царское время её представители выполняли полицейские функции), шаманов и других духовных лиц, а также лиц, занимавшихся обменной торговлей (по терминологии того времени – спекуляцией) или эксплуатировавших наёмный труд. Таким образом, традиционное самоуправление сохраняло лишь видимость такового; постепенно велась подготовительная работа к полной «советизации» тундрового населения.
До начала индустриализации патерналистский подход проходил под влиянием гуманистической идеи спасения коренных народов от исчезновения. По представлению Комитета Севера малым народностям сохранили (а в некоторых случаях и вновь предоставили) ряд важных льгот: освобождение от налогов, от службы в армии; закрепление земель; запрет на торговлю спиртными напитками; запрет на расселение на территории их традиционного землепользования иноэтничных элементов и др.
Шла работа по выявлению самоназваний (например, ненцы – вместо оскорбительного, как казалось, «самоеды»), по созданию грамоты с опорой на местную фонетику. Огромное положительное значение имела государственная программа по обеспечению населения северных территорий (в форме так называемых «северных завозов») всем необходимым, при этом под государственным контролем, не допускавшим поднятия цен, обмана и спаивания туземцев заготовителями; по санитарно-медицинской помощи представителям малых северных народов. Экономическое развитие осуществлялось с помощью интегративных кооперативов, которые могли осуществлять одновременно несколько функций: скупать продукцию, продавать необходимые местному населению товары, организовывать необходимые предприятия. В качестве «социальной ответственности» такие кооперативы обязаны были создавать культурные базы и школы, финансировать санитарно-медицинскую помощь туземцам.
Собственно, завоевать симпатии коренных народов было не так уж и сложно. Они нуждались в медицинской и ветеринарной помощи, в защите своих экономических прав, в обеспечении товарами, которые они сами не производили, но без которых уже не могли обойтись (мануфактура, посуда, некоторые виды продуктов питания, орудия труда, охотничьи ружья и припасы к ним). Но именно этого страна, находившаяся в тяжёлом экономическом положении, дать им и не могла. Когда исчерпался запас доводов о «проклятом царском режиме», который обвиняли во всех проблемах народов Севера, стали искать те «слабые группы», на которые следовало направить пропагандистские усилия и в конце концов опереться.
Однако обвинять во всем «внутреннего врага» здесь было сложно: население преимущественно занималось присваивающими видами деятельности, успех в которых в основном определялся личными качествами; поэтому разделение на «богатых и бедных» во многом было условным. Объективные причины могли сделать зажиточного оленевода, охотника, рыболова нищим, а его батраку помочь «разбогатеть». Положение женщин и молодёжи в обществах с присваивающей экономикой также отличалось от «приниженного», каковым оно было в аграрных культурах. Молодёжь здесь была вполне самостоятельной, потому что именно молодые люди обладали особо ценимыми качествами – силой, ловкостью, выносливостью. Женщина выполняла свою часть работы, которая воспринималась как равнозначная.
Искомыми качествами (то есть, зависимостью) отличались те, кто проживал оседло. Оседлый образ жизни традиционно был синонимом бедности. Кочевым ненцам-труженикам, как отмечал командированный в тундру в 1925 г. специалист, «претит денационализированное самоедское население, совершенно забывшее родной язык, утратившее любовь к труду и пребывающее в состоянии хронической нетрезвости»[3]. А для демонстрации идей интернационализма они вполне подходили. С более самостоятельным, как в экономическом, так и в социальном отношении кочевым населением работать было сложнее. Даже собравшись на организованный властями съезд, не услышав на нём ничего для себя интересного, они могли сесть на нарты и умчаться в тундру. В конце концов, как когда-то царское правительство, и советские агитаторы и культурные работники махнули на них рукой.
Иногда, впрочем, кочевники видели пользу в устраиваемых для них собраниях и, быстро уловив ситуацию, стремились получить от новых властей различные преференции. Например, изгнание «чужаков» из тундры (достаточно было тех объявить кулаками и эксплуататорами). Агитатор, работавший в архангельской тундре в 1924 году, сообщал, что ненцы на словах со всеми предложениям соглашаются, но вопросы формулируют примерно так: «больше товаров, хлеба, ружей, и чтобы отпускали их в годовой кредит»; например, постановили, чтобы «все старые долги, которые сделаны до 1921 г. разным торговцам, не платить…» Жалование работникам своих исполкомов стремились назначить высокое, при этом просили учитывать «трудности работы», и выплачивать его из «государственных денег». Составляя «наказы» своим депутатам, ненцы постановляли:
Подготовка проведения коллективизации была связана с задачей «разбивки на социальные группы местного населения». Для «раскола» населения использовали и такой приём, как социальная мобильность молодёжи – путём получения образования и перехода в другие социальные и профессиональные группы. «Классовую разбивку» осуществляли, выясняя истинные потребности тундровиков и применяя классовый принцип при распределении государственной помощи. Нельзя сказать, что эта деятельность была успешной. По словам студентки из «самоедов-батраков», её земляки жалуются: «советская власть мало помогает, даёт мало хлеба, и жить стало хуже прежнего», а авторитетные ненцы (шаманы, богатые оленеводы) «агитируют», что «у русских [при колхозах] стало хуже… Вы жили и живёте по-старому, так и продолжайте»[4].«Пусть исполком заступается за самоедов во всех делах с русскими. Если ижемские и русские оленеводы будут притеснять самоедов, в таких случаях надо заявлять исполкому, а тот пусть жалуется перед уездным исполкомом… Пусть исполком смотрит, как самоеды рассчитывают с торговцами… Пусть исполком позаботится достать лекаря, чтобы лечить самоедов от болезней…».
Все эти социальные эксперименты были прекращены в 1930-е – 50-е годы, в период форсированной индустриализации, которая включила в свою орбиту и северные тундры. Происходит возвращение к «безразличному» отношению к местному населению при сохранении подходов демонстрирования успехов советской власти в отношении коренных малочисленных народов.
Переходу к этому этапу предшествовала дискуссия о сохранении коренных малочисленных народов в условиях социалистической индустриализации. «Комитет Севера» настаивал на необходимости оградить интересы туземцев при организации в их районах промышленных предприятий, что неминуемо будет сопровождаться расселением большого числа инокультурных людей. Однако победила идея создания индустриальных гигантов, которым в качестве «социальной нагрузки» за право использования ресурсов, вменялась защита интересов малых народов, проживавших на этих территориях. Впрочем, при решении целого комплекса важнейших задач, эта воспринималась как второстепенная. Стремление использовать хозяйственную деятельность местного населения для продовольственного обеспечения «строек социализма» способствовало ускоренному проведению здесь коллективизации, организации плановых госзакупок, созданию небольших перерабатывающих предприятий.
В отношении управления в это период происходила политика «советизации», означавшая переход от национальной системы (когда в 1920-е годы создавались различные «туземные» волостные и районные исполкомы) – к территориальной, предполагающей учёт интересов всего проживающего населения, без особой «национальной разбивки», а в этот период началась мощная политика по заселению этих территорий работниками из других регионов страны.
Постепенное включение в общегосударственное правовое пространство производилось путём ликвидации льгот исключительно по этническому принципу. Так, к 1940 году малые народы Севера и Сибири были лишены тех льгот, которые оказались в 1920-е годы восстановлены из дореволюционного опыта (по налогообложению, отбыванию воинской службы). Малые коренные народы из объекта опеки стали составной частью «трудящихся Советского Союза».
Система образования и культурного воспитания, которая в 1920-е годы была нацелена на формирование «местных кадров», теперь была направлена также на отрыв части молодёжи от традиционного образа жизни и хозяйствования, на включение их в состав основного населения.
В 1960-е – 80-е годы территории обитания малых народов Севера стали привлекательны и важны для государства, поскольку здесь были обнаружены и стали разрабатываться важнейшие экспортные ресурсы – прежде всего, нефть и газ. Государственная политика в отношении малых народов вновь приобретала черты, более свойственные политике патернализма, от которого пытались отойти – но, как показывает исторический опыт, безуспешно...
В 1990-е годы опять наступил период либерализма в государственной политике, в значительной степени под влиянием международного законодательства в отношении коренных народов.
Можно подытожить, что, начиная с эпохи «форсированного строительства социализма» и активной политики индустриализации Севера (не всегда продуманной, о чём свидетельствуют многочисленные заброшенные объекты индустриального освоения), политика в отношении коренных народов постепенно сворачивалась к сохранению и модернизации (в форме колхозов и планового хозяйствования) традиционной культуры. Продолжавшаяся «культурная революция» происходила в значительной степени по инерции, как необходимость сохранить декларируемый «переход к социализму».
Дальний Север и советская миграционная политика
Исходя из своих идеологических установок, Советское государство в отношении коренного населения Севера выступало в роли «империи положительной деятельности»[5] - имея в виду такой феномен, как «положительная дискриминация» - акцентирование, пусть даже с благими целями, любых форм «национальной самобытности» малых «туземных» народов, вместо того, чтобы поощрять постепенную интеграцию с русским или другими крупными и более развитыми народами. Такая политика вполне объяснима, исходя из той исторической ответственности, которую приняла на себя Россия, включив в свой состав огромные территории, заселённые малочисленными этническим группами. Вместе с тем, естественный процесс государственного строительства и экономического развития требовал либо такой интеграции, либо поддержки миграционного движения на богатые ресурсами северные территории.
Характеризуя раннесоветскую политику в отношении коренных малочисленных народов Севера, мы указали, что вплоть до начала «социалистической индустриализации» основным объектом, за счёт которого советская власть пыталась привлечь на свою сторону представителей коренных народов, были иноэтничные элементы, которые проникали в тундру и становились экономическими конкурентами туземцев, либо, как тем казалось, наживались за их счёт, продавая свои товары по завышенной цене. При этом очевидно, что пришлые люди приносили с собой более совершенные экономические знания, а торговля, которая в тундре всегда приобретала характер меновой, была связана с такими рисками, что торговцы не могли не поднимать цены.
«Декрет о земле» 1917 года ликвидировал законодательные нормы, официально защищавшие территории проживания и ведения традиционных промыслов инородцев от пришлых людей, что спровоцировало поток переселенцев. Промышленное освоение северных территорий, широко начавшееся с 1930-х годов, опиралось на направление сюда трудовых ресурсов. Происходило планомерное заселение Севера, для чего вводились климатические льготы; при этом со стороны государства наблюдалось стремление объединить все группы населения при получении этих льгот, без особого разделения на «коренное» и «пришлое», «новосёлов» и «старожилов».
Поток мигрантов первоначально состоял из спецпереселенцев и заключённых исправительно-трудовых лагерей (ИТЛ). Труд последних чаще применялся на объектах, расположенных на отдалённых и незаселённых территориях. В приполярных ИТЛ существовали определённые льготы – в частности, улучшенное питание, более короткий рабочий день, сокращённые сроки отбывания наказания при условии «ударного труда».
С конца 1950-х годов стали применяться формы добровольного привлечения мигрантов (северные льготы); тогда кто-то ехал на Север «за туманом, за запахом тайги», а кто-то - «за длинным рублём». Помогала заселению северных территорий и государственная система распределения молодых специалистов.
С середины 2000 годов вновь ставится задача осуществления устойчивого развития северных территорий, восстановления утраченного за предыдущий период демографического потенциала. Острота этих задач объясняется геополитическими причинами в отношении стратегически важных для государства северных территорий.
***
Подытожив ретроспективный обзор государственной этнополитики в отношении северных районов страны, постараемся ответить на два вопроса.
Первый вопрос: существует ли возможность национального конфликта на северных территориях России?
Конфликт как столкновение целей, интересов, позиций, необходим для нормального развития. Поэтому стремление Русского государства всегда максимально сгладить возможный этнический конфликт методами социальной политики всегда приводил к стагнации развития народа, сохраняя его потенциал к развитию, а значит, и конфликт, в латентной форме. Исторический опыт убеждает, что выбранные государством стратегии в отношении этнополитики давали государству временную «передышку», но не решали проблем, которые в новых исторических условиях вновь возникали.
На современном этапе проживающие на северных территориях (которые за 1930-е – 80-е годы в значительной степени стали «русскими») малочисленные коренные народы, как и другие национальные меньшинства (например, группы мигрантов), вступать в открытый конфликт не имеют оснований и не в состоянии. Но возможно наличие конфликта в латентной форме, поэтому необходимо постоянно контролировать этносоциальную ситуацию.
В этом плане продуктивной представляется предложенная В.А. Тишковым концепция культурно-ориентированной модернизации[6], предполагающей многовариантность саморазвития коренных малочисленных народов Севера и Сибири, осуществляемого при определённой помощи государства, но предполагающего устойчивое развитие при сочетании разных типов хозяйственной деятельности, в том числе современных её видов, необходимых для полноценной жизни даже в традиционных условиях бытования.
И второй вопрос: в чём же опасность для целостности государства со стороны его этнонациональных северных окраин?
Конфликты между пришлым и коренным населением возникали здесь самого начала проникновения и колонизации. Постепенно, в результате культурной ассимиляции (этот процесс легче объяснить в понятиях либо концепции фронтира[7], либо, как предложил А.В. Головнев – признания «сети давних связей», где «поле коммуникаций не менее важно, чем барьеры»[8]), пришлые иноэтничные элементы формируют специфическую «старожильческую» группу населения, которая вступает в конфликт уже с новыми волнами мигрантов. Причина такого явления – в экстенсивности хозяйственной деятельности на северных территориях, обусловленной природными условиями, что в комплексе формирует и воспроизводит устойчивые, традиционные, мало поддающиеся изменениям формы экономической и культурной жизни.
Опасность может исходить и со стороны национальных элит, которые стремятся конструировать региональную идентичность[9]. И это не этническая идентичность, которая в своё время поспособствовала распаду Советского Союза и сохраняет в некоторых национальных регионах России напряжённость. Для большинства северных народов политика «коренизации» (от которой принято вести начало взращивания этнической идентичности у народов, находившихся на догосударственном уроне развития) признаётся неудавшейся. Более того, схожая деятельность по «возрождению этничности» в 90-е годы так же не привела пока к формированию элит и лидеров (хотя Ассоциация народов Севера создаёт для этого определённые условия). Однако происходит формирование региональной надэтнической идентичности, которой занимаются местные руководители (например, в Мурманской области, где преимущественно проживают русские, - сувениры на «лопарскую» тематику; а в Ненецком национальном округе, где собственно ненцы составляют малую часть населения, региональная идентичность складывается вокруг «оленеводов и рыбаков»). Особенно успешно конструирование такой идентичности происходит в богатых регионах, которые могут позволить себе подобные культурные мероприятия. В результате создаются предпосылки для внутреннего конфликта (как между местным и пришлым населением, так между населением региона и государством).
Автор: Татьяна Игоревна Трошина, д.и.н., профессор кафедры социальной работы и социальной безопасности САФУ.
Автор фото заставки (жители острова Вайгач) - Светлана Соколова.
[1] Слезкин Ю. Арктические зеркала: Россия и малые народы Севера. - М.: Новое литературное обозрение, 2008. С. 5
[2] Эткинд А.М. Внутренняя колонизация. Имперский опыт России.- М. Новое литературное обозрение, 2013
[3] ГАРФ. Ф. р3977. Оп. 1. Д. 33. Л. 8
[4] Тайга и тундра: изд. краеведческого кружка института народов севера. 1930. № 2. С. 82-83
[5] Мартин Т. Империя «положительной деятельности». Нации и национализм в СССР, 1923-1939. М.: РОССПЭН, 2011.
[6] Современное положение и перспективы развития малочисленных народов Севера, Сибири и Дальнего Востока. Независимый экспертный доклад: коллективная монография. / под ред. В.А. Тишкова. М., 1994.
[7] Резун Д.Я., Шиловский М.В. Сибирь, конец XVI – начало XX в.в.: фронтир в контексте этносоциальных и этнокультурных процессов. Новосибирск: Сова, 2005
[8] Головнев А.В. Феномен колонизации на севере Евразии. // Человек в истории: Северо-восточный фронтир России в контексте политических, экономических, этносоциальных и этнокультурных процессов XVII – нач. XXI вв.: Сб научных статей 11-й межрегиональной научно-практич. конф. Петропавловск-Камчатский, 2012. С. 32-36.
[9] Российская Арктика в поисках интегральной идентичности /отв. ред О.Д. Подвинцев. М.: Новый хронограф, 2016; Центр и региональные идентичности в России / под ред. В. Гельмана и Теда Хопфа /Европейский университет в СПб. СПб.; М.; Летний сад, 2003.
