Тайга не тундра: поведение человека в Арктике

Людей, которые постоянно живут в Арктической зоне, не так уж много. Зато набирается некоторое количество народов – людей с общей историей. Это – эскимосы, чукчи, долганы, нганасаны, энцы, саамы, отчасти эвены, юкагиры, якуты, ненцы и русские (в т.ч. украинцы и белорусы). Для такого жителя Арктика – это нормальное место обитания, никто особо не жалуется на холод – надо только тепло одеваться, но чукчи и ненцы, к примеру, не любят пользоваться шапками. Когда очень холодно, они набрасывают на голову капюшон. Поэтому обнаружить сразу характерные отличия в их поведении и восприятии не получится – человеческий язык устроен таким образом, чтобы все понимали друг друга.

Но это совсем особый мир. Мы привыкли к смене четырёх времен года, а здесь они сводятся к двум – тёплому и холодному. Холодное время – это зима, с начала октября по конец апреля. А в тёплое время попадают остальные три сезона. Май-июнь – это весна, лето – июль и половина августа, осень – до конца сентября. Получается, что здесь половину года царствуют силы холода и смерти, а вторую половину (меньшую) – жизни и тепла. У нганасан, к примеру, шаман проводил три обязательных праздника. Первый -- весной, когда реки вскрываются ото льда и дальнейший приход тепла уже неизбежен. В это время надо обратиться к богам-подателям-благ для их содействия человеческой жизни. Второй раз – осенью, когда выпадет снег, который дальше уже не растает. Тогда надо обратиться к другим богам – холода-и-смерти, чтобы щадили бедных людей. И третий, самый главный праздник – возвращение солнца после полярной ночи. До весны ещё далеко, но у всех появляется надежда на приход лучших времен.

Тут возникает ещё одна кардинальная тема Арктики – это свет. Мы привыкли к чередованию дня и ночи. А тут с конца весны и по начало осени солнце не заходит совсем – полярный день длится около двух месяцев (так же, как и полярная ночь). А между ними – в разной степени привычные сутки, где день сменяет ночь. У последнего нганасанского шамана Тубяку Костеркина на внутренней стороне бубна имелось символическое изображение года в виде двух крестов – черного и красного. Их значение понятно, если красные и чёрные точки между ними – это дни и ночи.

Несколько раз я оказывался на Таймыре в разгар полярной ночи. В Норильске это переносилось трудно из-за отсутствия горизонта – большую часть рабочего дня чувствуешь себя как в мутном аквариуме. Но потом, в полдень, оказавшись посреди тундры, я обнаружил, что свет от скрытого за горизонтом солнца распространяется на половину небосвода. Это длилось несколько часов – был свет, но не было солнца. Другой яркий свет в ясную погоду проливала луна – настоящее светило полярной ночи, но её свет – холодный. И есть ещё один свет, которого почти не бывает в более южных пространствах планеты – это полярное сияние. Оно выглядит настолько странным по своим ярким цветам, что кажется, будто ты оказался случайным свидетелем необъятной космической мистерии, которая к тебе не имеет никакого отношения. Я ни у кого не встречал радости при его описании – могло быть потрясение, но радости не было. Тут ты явно обнаруживаешь, что этот окружающий мир не создан для тебя, но если очень постараться, то и здесь можно жить с комфортом. Правда, это другой комфорт, он лишён природной защиты, но в нём есть такие покой и ясность для твоего сознания (когда нет пурги), которые ты больше нигде не встретишь.

При отсутствии леса зимние пейзажи Арктики очень условны, почти абстрактны. Однажды в начале зимы я оказался на Анабарском плато (нужно было попасть к местным оленеводам). Было около -20 С, но с моря Лаптевых (до него в тех местах меньше ста километров) дул сильный ветер, и ночью раздавался мощный, очень низкий гул (похожий на замедленный начальный звук стартёра, только гораздо ниже). Проводники мне объяснили, что так трещит лёд на озере. А днём окружающее нас пространство выглядело как гигантский космодром на другой планете: кустарники здесь начинаются в районе Саскылаха, у южной границы области.

Весной в Арктике происходит взрыв жизни – пространство оказывается переполнено крылатыми и четвероногими мигрантами с юга. И никого это событие не может оставить равнодушным. Полная противоположность зимнему безмолвию. В жизни многих местных людей есть конкретный смысл: они живут, чтобы снова увидеть весну! Праздник тепла и света фонтанирует до начала осени, а потом происходит печаль прощания, и дальше более полугода ты ждёшь возвращения этого праздника.

Тут мы обнаруживаем определённую систему ценностей: для жизни в Арктике необходимы прежде всего физическая сила и выносливость. Зимой здесь почти нет еды, поэтому её надо заготовить летом (набить линную птицу, насушить рыбы) и осенью (забой дикого оленя, мигрирующего огромными стадами на юг). Особой хитрости здесь нет – нужно потратить массу совместных усилий, чтобы успеть заготовить еду на зиму и весну (самое голодное время года). Правда, промысел дикого оленя на воде до появления фабричных лодок с мотором и использования в этом деле ружей был весьма рискованным: раненный копьём олень мог опрокинуть лёгкую одноместную лодку, и охотник тонул. Для охоты на море (киты и моржи) требуется не только физическая сила, но вдобавок и осторожность (которая вырабатывается многолетним опытом), и охотничья смекалка. Киты и моржи – тоже мигрирующие звери, на зиму они уходят в тёплые широты. Можно кое-как впроголодь дотянуть до весны: зимой на суше остаётся куропатка, на неё ставят петли. На море зимой можно найти тюленя или нерпу, но их надолго не хватит.

В Канадской Арктике, в районе Баффиновой Земли обитает эскимосское племя нетсилик («люди нерпы»). Когда-то, в XVIII веке отсюда ушли навсегда киты, и местные эскимосы перешли зимой на добычу нерпы. Небольшими семейными группами со всем скарбом, с женщинами и детьми они кочуют по необъятным ледяным полям замёрзшего моря в поисках нерпичьих продушин, которые находят их собаки. Когда обнаружено несколько таких отверстий, за полчаса из напиленного снега в отдалении сооружается иглу, и мужчины встают на страже у этих отверстий в ожидании того момента, когда нерпа подплывёт, чтобы глотнуть воздуха. Это ожидание на ледяном пронизывающем ветру может занять четыре-пять часов. В то мгновение, когда шевельнётся кончик специально закреплённого в продушине волоса, надо сильно бросить гарпун, чтобы убить подплывшего зверя. Такой вид охоты был известен и на Чукотке, но у нас тут имелся хотя бы какой-то выбор, а там, у эскимосов-нетсилик, – почти безостановочное движение по ледяным полям в течение всей зимы. Об этих эскимосах в 1960-е годы была снята серия фильмов для американских школьников. Когда же эти фильмы стали показывать в школах, то очень скоро разразился большой скандал, который подняли родители. Выяснилось, что эти фильмы с эскимосами убивают «американскую идею»: в жизни эскимосов-нетсилик многие американские дети увидели гораздо больше смысла и радости, чем в окружающем мире своей родной цивилизации.

Крупнотабунное оленеводство возникло в российской Арктике всего несколько столетий назад. Оно во многом укрепило жизнь местного населения – призрак голодной смерти стал отступать, но тяжёлый труд и выносливость остались главными принципами существования и у арктических оленеводов. Необходимость караулить оленье стадо, не смыкая глаз в любое время года, дня и ночи, в любую погоду, – такова стоимость оленьего благополучия. Летом – грибы, которые до беспамятства любит олень, и оводы с мошкой, от которых он готов бежать куда угодно; зимой – пурга и волки, эти четыре причины способны рассеять самое большое стадо по необъятному пространству тундры. Пурга может длиться несколько дней, и тогда, чтобы не замерзнуть, олени бегут навстречу ветру, который плотно прибивает шерсть к телу. Чем больше стадо, тем быстрее оно объедает своё пастбище и поэтому требует постоянного движения с минимальными остановками. И всё же нажитое многолетним трудом стадо можно потерять за несколько дней из-за сибирской язвы, копытки и других заразных и смертельных для оленей болезней.

Когда в начале XVIII века в сибирской тайге был выбит соболь, русские стали осваивать Арктику, где в избытке водился песец. В низовьях Индигирки они сумели наладить себе быт, вполне соответствующий их представлениям о благополучии и комфорте. Но им пришлось отказаться от мясной пищи, поскольку на охоту просто не было времени – его отнимала добыча рыбы (корм для упряжных собак) и пушной промысел (который без собачьей упряжки в этих местах не имеет смысла).

Многовековые трудности жизни в арктической зоне определяются ещё и тем, что климат нашей планеты подвержен периодическим колебаниям, только в Арктике эти колебания проявляются более ощутимо. Когда начиналось очередное потепление, возникали проблемы с добычей дикого оленя, но ловились крупные морские звери – моржи и киты. Когда же начиналось похолодание, моржи и киты уходили из полярных широт – прибрежные эскимосские посёлки ожидала голодная смерть, и люди их покидали. Чтобы не погибнуть, нужно было летом уходить в глубины материка, занимаясь охотой на дикого оленя, а зимой промышлять мелких ластоногих. Возвращение к сложным навыкам охоты на моржей и китов происходило явно тяжело и, главное, непонятно как – такие перемены климата затрагивали не одно поколение, но с появлением оленеводства на Чукотке эта проблема отчасти сгладилась: взаимовыручка тундровых и прибрежных обитателей имела место в их жизни.

Общий принцип существования в Арктике представляет собой слаженный труд людей, где каждый исполняет свою роль. Разделение труда на мужской и женский здесь очень жёсткое. К примеру, у эскимосов в дальнюю многодневную поездку необходимо было брать с собой женщину. Если жена не могла отправиться в путь, то человек «одалживал» себе жену у товарища-соседа. Одно из необходимых (но для нас необычных) дел, для чего её брали, было разжевать замёрзшие за ночь подмётки обуви.

Если сравнить образ жизни таёжного жителя Севера с его тундровыми соседями, то обнаружится масса отличий. Тайга не может прокормить сразу много людей, поэтому в тайге люди существуют небольшими семейными группами. Зато в ней можно находить пищу круглый год, но призрак голода всегда рядом, поскольку добыча зависит от непредсказуемого движения зверя. Охотник может промышлять в одиночку, но его результат зависит от ума, наблюдательности и удачи. В небольших группах мужские и женские роли могут меняться по обстоятельствам. Когда я работал у хантов, мне один охотник рассказывал, что стрелять летом лося на переправе из маленькой одноместной долблёнки-обласа его в детстве учила бабушка. Это невозможно представить себе, к примеру, на Чукотке или Таймыре. Тайга в зимнее время даёт защиту от чудовищных ветров, гуляющих по тундре. Здесь можно легко скрыться от человеческих врагов, но здесь же человек обычно обречён только на более-менее комфортное выживание. Однако транспортные олени, которыми пользуются таёжные кочевники, более домашние, и их не нужно специально караулить. Получается, что главным условием лесной жизни оказываются наблюдательность, ум и опыт (вспомните Дерсу Узала), а не физическая сила и выносливость. Выносливость, безусловно, нужна, но она не работает без ума и наблюдательности. Наблюдательность, к примеру, необходима оленеводу с большим стадом, чтобы найти подходящее пастбище для очередной остановки, но при этом он всегда знает, куда должен с этим стадом идти. В тундре – открытый горизонт и видимость огромного пространства. В начале XX века у ненецких и коми-оленеводов появились бинокли и подзорные трубы – это оказалось очень нужным приобретением. А что ты будешь делать с биноклем в тайге? Принцип наблюдательности в обоих случаях очень разный. Знание многих природных закономерностей в тундре более простое, но их применение не всегда доступно одному человеку. Русские старожилы Индигирки смогли закрепиться в тундре, благодаря крупной рыбной реке и лову неводом, который невозможен без большого количества людей. А зимний пушной промысел у всех происходит в одиночку.

Для многих народов тундры обитатели тайги в силу природных особенностей этих зон оказались врагами. Это можно объяснить летними вылазками таёжных охотников на промысел «пищевого» зверя в тундру, такое своеобразное традиционное браконьерство. Любопытно, что в героическом фольклоре и исторических преданиях тех и других обитатели соседней природной зоны всегда враги: у хантов – ненцы, у ненцев и нганасан – тунгусы. Первые сведения от казаков о якутских реках – Яне, Индигирке и Колыме -- были записаны в большом недоумении: в те времена там обитали, по большей части, юкагирские племена, и лесные всегда враждовали с тундровыми, а женщин брали себе в жёны с соседних рек (они текли на север, пересекая и тайгу, и тундру). Но тундровые брали тундровых, а лесные – лесных, несмотря на то, что расстояния были сильно дальше. С русскими старожилами Индигирки оказалось схоже, но без явной вражды: в среднем течении, но уже в лесной зоне имелся также островок русских. Однако за жёнами русские с Нижней Индигирки предпочитали ездить в низовья Колымы, к таким же русским старожилам -- расстояние, как минимум, в два раза длиннее, больше 700 км на собачьей упряжке. Вероятно, объяснение этого явления заключалось во взаимонепонимании общих принципов жизни, которые оказались в тайге и тундре кардинально различны.

Когда-то один мой долганский знакомый с низовьев Анабара мне поведал, как он свозил своего пожилого отца-оленевода в дом отдыха. Дом отдыха находился в лесной зоне. Отец был очень благодарен, но когда его спросили, как он здесь себя чувствует, он с удивлением сказал: «Знаешь, тут даже дышать как-то неудобно». Моя замечательная коллега-нганасанка Надежда Костеркина, в конце 1990-х приехав в Москву, представила мне своего сына Толика, которому тогда было меньше полугода. «Попробуй поднять его за руки», – сказала Надежда. Толик схватился своими ручонками за мои большие пальцы и сразу их отпустил, когда я потянул его вверх. «Видишь, его предки были настоящими тундровиками – у них не было нужды висеть на ветке».

Автор: Николай Владимирович Плужников, к.и.н., научный сотрудник отдела Севера и Сибири Института этнологии и антропологии им. Н.Н.Миклухо-Маклая РАН.