Система не пережила «Три минуты молчания»

Съемки экранизации романа «Три минуты молчания». Фото: Пресс-служба кинокомпании СТВ

«Эта книга возникла из опыта моего плавания на рыболовном траулере 849 «Всадник» по трем морям Северной Атлантики. Я был на борту не сторонним наблюдателем, но как палубный матрос участвовал в работе и в жизни экипажа. Это обстоятельство, возможно пошедшее на пользу книге, предопределило в немалой степени ее судьбу в СССР. Должно быть, доверчивый автор слишком буквально воспринял призывы руководящих товарищей насчет досконального и всестороннего изучения жизни». 

Георгий Владимов, из предисловия к роману «Три минуты молчания»

В одном из интервью писатель рассказал, что в 1962 году свою творческую командировку на север, к рыбакам, «переоформил» в реальное плавание на рыболовном судне в качестве матроса. Команде он представился таксистом, который решил заработать на собственную машину. Вернувшись через несколько месяцев из плавания, Владимов засел за повествование, которое в ходе семилетней работы существенно выбилось за рамки производственного романа о рыбаках.

Г. Владимов. Фото: briefly.ru

«Сначала я был один на пирсе. И туман был на самом деле, а не у меня в голове. Я смотрел на черную воду в гавани – как она дымится, а швартовые белеют от инея. Понизу еще была видимость, а выше – как в молоке: шагов с десяти у какого-нибудь буксирчика только рубку и различишь, а мачт совсем нету. Но я-то, когда еще спускался в порт, видел – небо над сопками зеленое, чистое, и звезды как надраенные, – так что это ненадолго: к ночи еще приморозит, и Гольфстрим остудится. Туман повисит над гаванью и сойдет в воду. И траулеры завтра спокойненько выйдут в Атлантику».

Вот так – ярко, ёмко, экспрессивно, с козырной масти мастерства – начинается роман Георгия Владимова «Три минуты молчания», печатавшийся в трех номерах «Нового мира» в 1969 году. Роман вышел с цензурными сокращениями, что не спасло от шквала обвинений автора в очернении рыбацкой профессии, образа труженика моря и советского рыболовного флота в целом. «Правые ругали за то, что русский народ я представил быдлом, – вспоминал Георгий Владимов, – левые – за то, что я этот народ идеализирую, в чем выразился мой долго скрываемый и наконец-то обнаружившийся «конформизм» с властью».

Публикация романа «Три минуты молчания», по всей видимости, окончательно решила судьбу и Александра Твардовского на посту главного редактора «Нового мира». Возможно, таким образом выдающийся поэт и общественный деятель, что называется, хлопнул дверью. Эхо звучит и сегодня.

Почему же все-таки роман «Три минуты молчания» не пришелся ко двору брежневской партократии, спустившей на Владимова свору прикормленных зоилов? Во-первых, время для таких произведений уже прошло. Формально со свободомыслием оттепели было покончено вводом в Чехословакию советских войск, за год до публикации романа. Во-вторых, автор использовал жанр производственного романа, уникального детища соцреализма, для проведения довольно жесткого социально-психологического эксперимента над советским человеком. Все герои романа, кроме двух-трех представителей военного поколения, это либо дети войны, либо рожденные в первом десятилетии после ее окончания. Малознакомые или не знакомые вовсе, они ради длинного рубля на несколько месяцев уходят на промысел сельди. Рыбаки живут скученно, сами, как сельди в бочке, в условиях минимального комфорта, если это слово вообще уместно для раздолбанного штормами судна, и, главное, работают на износ, порой в каторжным условиях качки, холода и физических сверхнапряжений. По сути, сейнер с его жесткими писаными и неписаными законами напоминает лагерную зону, в которой выжить можно только общими усилиями. Уже в море выясняется, что судно с наспех заваренными пробоинами плохо подготовлено для похода, в какой-то момент в трюмы, в машинное отделение начинает проникать вода, повышая общий градус конфликтности и обреченности. В результате во время многодневной непогоды сейнер почти теряет ход, штормовой ветер несет его прямиком на отвесные скалы. Ко всему прочему, команда принимает сигнал SOS от терпящего бедствие шотландского корабля. Несмотря на почти безнадежное положение, российские рыбаки идут на помощь и спасают иностранный экипаж. Самому сейнеру чудесным образом удается вписаться в узкое горловино бухты среди скал и дождаться буксира. Собственно, вот и весь сюжет. Похоже, это и была первоначальная производственно-патриотическая схема романа, она осталась и в окончательном варианте, в какой-то мере вступив в конфликт с бытовой и психологической начинкой романа.

Г. Владимов. Фото: cultradio.ru

Север без романтики. Другая сторона профессии

Лев Анненский определил главного героя произведения Сеню Шалая, от лица которого ведется повествование, так: «Он – романтик, возненавидевший романтику за ее бессилие». Думается, дело здесь не столько в Сене, а в самом авторе, который с первых строк камня на камне не оставляет от романтического взгляда на рыбаков, промысловый флот и северное море.

Мастерски передавая состояния водной стихии, Владимов почти никогда не любуется ее красотой, не описывает как художник, напротив, он делает акцент на том, что это враждебная человеку среда, «живое и сволочное» море, и неизвестно, кто кого поймает: рыбак – рыбу или море – рыбака. 

«Снежный заряд перестал, луна блеснула в сизых лохмотьях, и море открылось до горизонта – черные валы с оловянными гребнями. Ветром их разбивало в пылищу. Пароход обрывался вниз, катился по ледяному склону, и новый вал вырастал над мачтами. Не приведи Бог видеть такое море. Лучше не смотреть, а делать хоть какое-то дело, пока еще душа жива, хоть что-то в ней теплится».

Северное море не дает ощущение свободы, оно, напротив, превращает человека в функцию, в придаток каната, лебедки, неподъемной бочки с сельдью, трала, из-за чего угасает не только понимание происходящего, но и даже инстинкт самосохранения.

«Нас и не будили. Мы сами проснулись. И поняли, почему не будят, шторм.

Серая с рыжиною волна надвигалась горой, нависала, вот-вот накроет с мачтами, вот уже полубак накрыло, окатывает до самой рубки и шипит, пенится, как молодое пиво. Взбираемся потихоньку на гору и с вершины катимся в овраг и уже никогда из него не выберемся. Но выбираемся чудом каким-то.

Все море изрыто этими оврагами, и мы из одного выползали, чтоб тут же в другой, в десятый, и душу ознобом схватывало, как посмотришь на воду, такая она тяжелая, как ртуть, так блестит – ледяным блеском. Стараешься смотреть на рубку, ждешь, когда нос задерется и она окажется внизу, и бежишь по палубе, как с горы, а кто не успел или споткнулся, тут же его отбрасывает назад, и палуба перед ним встает горой».

И вот в таких условиях от капитана звучит команда выметывать сети.

«Крепили в темноте уже, при прожекторах. Пальцы не гнулись от холода, а узел ведь голой рукой вяжешь, в варежках это не получается, когда они сами колом стоят. Да и не греют они, брезентовые, лучший способ – пальцы во рту подержать. А мне еще пришлось стояночный трос волочить да скреплять с вожаком. Когда добрались до коек, уже и согреться не могли, хоть навалили сверху все, что было».

Потому и говорит Сеня Шалай «салагам», вчерашним студентам, аксеновским искателям романтики, что в рыбацкой работе «ничего святого нет», и если бы люди знали, как рыбакам достается любимая всеми селедочка, то она бы у них встала поперек горла. Поэтому лучше людям этого не знать. Не только в рыбе дело, разумеется. Похожим образом, на пределе сил и на грани расчеловечевания, доставалось почти все: и нефть, и золото, и лес. Это была обратная сторона плановой экономики, вырождавшейся в свое отрицание. Те же спасенные шотландцы ходили в море на исправных и чистых судах, вели лов с помощью современного оборудования, привычно «не уродовались» работой и не были знакомы со звериным убеждением бондаря Феликса, что «земля стоит на том, что все суки. Каждый по-разному, но – сука». Лица, глаза шотландских рыбаков поразили Сеню тем, что они, как у телят, «не облагорожены страданием».

Сам Сеня многим кажется малость не от мира сего, таков он и есть с его открытым сердцем, умением чувствовать красоту, жалостью к животным, с поисками любви. А вот не выносит он городской интеллигентской болтовни, высоких слов, фальши, презрения с тем, кто ниже по статусу. Наверное, поэтому он тянется душой к «деду», старшему механику Сергею Андреевичу Бабилову. У этого человека, безвинного осужденного и прошедшего лагеря, слово не расходилось с делом, и слово его было точным, весомом и крепким, как рукопожатие. Но на судне, да и в окружении Сени Шалая таких людей больше нет, к тому же это последний рейс старого механика, потому он и надеется приобщить Сеню к своему делу, «приставить к машине», потому что в лагере, в тайге, зэк Бабилов выжил только благодаря своей профессии. Машина, по словам механика, как и природа, не предаст и не продаст, она отблагодарит, если ты вложишь в нее душу и умение. Вот только романтику Сене нужна не машина. При всей своей стойкости, порядочности и способности к самопожертвованию он так и не состоялся как личность. По сути, он лишен самодостаточности как недолюбленный ребенок. Он ищет женщину, которая могла бы донянчить его инфантильную душу, собрать воедино его устремления и отцентровать. Пока этой женщины нет, жизнь Сени напоминает потерявший ход и терпящий бедствие корабль. Он сам походит на птенца чайки с перебитым крылом, которого подобрал и выкармливал в трюме, но не смог уберечь от стихии. Сене повезло: он встречает любимую женщину. Они похожи: оба с перебитыми крыльями, оба еще молоды и у обоих еще есть силы для новой любви, для построения гармоничных отношений. К счастью, она, буфетчица Клавдия, тверже, чем он, стоит на земле. Именно она, в конце концов, принимает решение жить вместе. Приятный хэппи энд в конце романа – уход героев в частную жизнь. Как единственный способ обретения опоры, спасения, другого способа нет. А вот для системы это стало приговором. Сам Георгий Владимов назвал свой роман притчей, аллегорией, и цензоры конца 60-х очень хорошо поняли смысл тонущего судна с командой грызущихся «промысловых бичей» и частной, для советских Адама и Евы, «земли обетованной» размером с комнату в чужом доме. 

В авторском варианте роман вышел на родине писателя только в 1998 году, подтвердив утверждение лучших российских критиков: это – одно из самых значимых, уже классических произведений русской литературы второй половины XX века.  

Борис Хлебников на съемочной площадке. Фото: пресс-служба кинокомпании СТВ

В прессе прошла информация, что режиссер Борис Хлебников заканчивает съемки художественного фильма по роману «Три минуты молчания», премьера назначена на весну следующего года года.

***

Михаил Умнов, специально для GoArctic