Тема колхозов и совхозов является, пожалуй, одной из самых спорных в исследованиях по новейшей истории нашей страны. С одной стороны, насильственная коллективизация, политика раскулачивания, драконовские планы сдачи сельхозпродукции в предвоенные и послевоенные годы, вызванный ими голод и огромное количество человеческих жертв в результате всего этого – факты, которые даже самые предвзятые историки – сторонники социалистической системы - не могут отрицать и вынуждены лишь робко пытаться оправдывать. С другой стороны, даже самые предвзятые противники коммунизма признают, что каковы бы ни были страдания российского крестьянства под гнётом колхозно-совхозной системы «развитого социализма», они не идут ни в какое сравнение с теми, что пришли в результате крушения этой системы.
Противоречий становится ещё больше, когда предметом рассмотрения становится колхозно-совхозное хозяйство народов севера: в этом случае, помимо экономических и политических аргументов, в ход всегда идут аргументы культурные. Так, среди отечественных историков и этнографов ещё с советских времен бытует убеждение, что именно коллективизация представляет собой черту, отделяющую у этих народов время господства традиционной культуры, так называемое «этнографическое время», от эпохи «современности» и «нетрадиционности». В советское время переход от первой эпохи ко второй изображался как прогресс и достижение, в постсоветскую – как регресс, распад и разложение, но сама граница и её особое значение под сомнение никогда не ставились. При этом львиная доля внимания исследователей по большей части оказывалось приковано к доколхозной и досовхозной эпохе, времени, когда культура и образ жизни народов севера, как считалось, сохранялись «в своей первозданной чистоте». Обращались ли к этой культуре как к примеру «живой старины», пережитку прошлого, способному пролить свет на древние стадии развития культуры и общества уже давно пройденные «цивилизованными народами», или как к образцу для подражания, утраченному раю, в который следует вернуться современным представителям народов севера, исследователей всегда интересовала именно она, а не культура и жизнь оленеводов колхозного и совхозного времени, искажённая прогрессом, изуродованная ассимиляцией, достигшая социализма минуя капитализм или затянутая в пучину индустриализации прямо из непорочного средневековья, но, в любом случае, «не true».
В результате, о жизни оленеводов-совхозников как в советскую, так и в постсоветскую эпоху широкой публике, да и многим специалистам известно гораздо меньше, чем о их жизни в «традиционное» время. Хуже того: то, что об этом всё-таки известно, отравлено изрядной долей стереотипных и оценочных суждений. Дело в том, что та немногая литература о совхозной жизни, которая всё-таки существует, посвящена в основном сравнению её с «традиционным» временем и исследует сохранение, либо наоборот отмирание в совхозное время различных «традиционных» элементов. Поэтому весь этот период оказывается то ли эпохой постепенного успешного преодоления культурной отсталости, то ли эпохой постепенного забвения истинной традиции под давлением доминирующей и насаждаемой сверху культуры – но никогда тем, чем он являлся на самом деле: особой эпохой, со своей особой культурой, определённым хозяйственным укладом и нормами поведения. Это особенно обидно потому, что большая часть стоящих перед современными российскими оленеводами проблем, впрочем, как и доступных им способов и инструментов решения, «родом» именно из этой эпохи и они не могут быть адекватно поняты в отрыве от неё. В этом очерке мы попытаемся чуть восполнить этот пробел, хотя бы схематично наметив основные особенности жизни советского совхоза и их трансформации в постсоветский период. Это, как мы надеемся, поможет нам глубже понять проблемы, стоящие и перед современными оленеводческими предприятиями.
Личное, частное и коллективное
Согласно общепринятому определению, коллективизация – это обобществление собственности, в данном случае сельскохозяйственной. Иными словами, если до коллективизации земля, сельскохозяйственные животные и орудия находились в частной собственности крестьян и их хозяйства были частными, то после коллективизации частные хозяйства исчезли, земля, животные и т.д. перешли в коллективную собственность и стали обрабатываться и содержаться коллективными хозяйствами – колхозами. Именно так нас учили в школе и именно так мы привыкли думать. Проблема, однако, в том, что это представление лишь в очень малой степени соответствует действительности.
Оставим в стороне вопрос о том, насколько в досоветской России вообще и среди народов севера в частности был развит институт частной собственности, особенно на землю. Гораздо важнее то, что коллективизация вовсе не привела к полной замене частных хозяйств коллективными, несмотря на то, что советский режим первоначально и правда стремился к этому. Во время так называемой первой волны коллективизации в центральной и южной России действительно порой делались попытки обобществить буквально всё, начиная от орудий труда и заканчивая горшками и коробами. Однако это волна, как известно, быстро сошла на нет, так и не затронув в основном народы севера. Когда спустя некоторое время коллективизация развернулась снова, она шла гораздо более осторожно, а попытки полного обобществления собственности были объявлены «эксцессами». В результате, у объединённых в колхозы крестьян сохранялись и частные, или как их принято было называть в советское время, «личные» хозяйства. Хотя эти личные хозяйства колхозников и совхозников никогда не были особенно большими – их размеры ограничивались, хотя строгость этих ограничений сильно варьировалась от места к месту и от одного периода советской истории к другому – они играли огромную роль в жизни сельских жителей. Можно без особого преувеличения сказать, что большую часть советской истории (исключение, возможно, составлял лишь период высшего расцвета советской экономики со второй половины семидесятых по первую половину восьмидесятых годов двадцатого века) без них в сельской местности было просто не выжить: количество и ассортимент продуктов получаемых колхозниками за трудодни почти никогда не были достаточны для поддержания достойного уровня потребления в семье и то же можно было сказать о совхозных зарплатах.
При этом личные хозяйства существовали в плотной спайке с коллективными: ресурсы для их ведения, например участки земли или пастбища для выпаса личного скота выделялись совхозами и колхозами. Что, пожалуй, ещё более важно: существовало множество полуформальных и неформальных практик манипулирования колхозной и совхозной собственностью для ведения личного хозяйства: личные участки обрабатывались с помощью колхозных и совхозных лошадей или техники, удобрялись навозом с совхозных конюшен и ферм, скот и птица вскармливались совхозными кормами и обслуживались по знакомству совхозными ветеринарами и т.д. Уровень развития и распространённости таких неформальных практик также сильно варьировался от места к месту и от эпохи к эпохе, но в каком-то виде они бытовали повсеместно и эффективность личных хозяйств колхозников и совхозников, сама их способность при своих незначительных размерах восполнять доходы от труда на коллективные хозяйства до приемлемого уровня, зависела именно от этих неформальных практик. Таким образом, сельское хозяйство колхозного и совхозного периодов вовсе не было коллективным. Оно даже не было «двойным» или «дуальным», то есть основанным на сосуществовании отдельно частной и коллективной собственности.
В то же время, если даже подобный молчаливый договор и имел место, стремление пересмотреть его условия с обеих сторон существовало постоянно. Как только «совхоистская» система полностью оформилась (согласно Константинову, в России это произошло в конце 1940-х – начале 1950-х годов), государство начало систематически предпринимать атаки на неё, стремясь уничтожить или хотя бы поставить под контроль совхоистские практики и ограничить личные хозяйства (наиболее известная из таких попыток была произведена в начале 1960-х годов Хрущёвым), однако каждый раз бывало вынуждено остановиться и примириться с существованием совхоизма, поскольку полностью коллективное сельское хозяйство, способное поддержать приемлемый уровень жизни на селе, в реальности оказывалось для него просто неподъёмным. С другой стороны, селяне весь послевоенный период шаг за шагом расширяли свои личные хозяйства и изобретали новые, всё более изощренные способы и пути манипулирования общественным в личных целях, что вело к постепенному укреплению совхоизма. Результатом этого процесса стал «развитОй совхоизм» (термин Константинова) 1980-х годов, о котором до сих пор с ностальгией вспоминают в российских селах.
Однако даже в этот период степень развития и распространённости совхоистских практик в каждом конкретном хозяйстве определялась множеством факторов, среди которых наиболее важными были способность и желание совхозной администрации контролировать совхозников и их хозяйства с одной стороны, и зависимость совхозников в их жизни и деятельности от инфраструктуры совхоза с другой. И как несложно понять, в оленеводческом совхозе, особенно практикующем кочевой выпас оленей, где возможность администрации контролировать кочующих в тундре оленеводов близка к нулю, а сами оленеводы от совхоза и его инфраструктуры зависят мало, возможности для развития и распространения совхоистских практик были особенно велики.
Оленеводческий совхоз
Принято считать, что, за исключением некоторых отдельных регионов, коллективизация тундровых и северотаёжных оленеводческих хозяйств проходила, в целом, менее жестоко, чем коллективизация крестьянских хозяйств центральной и южной частей страны. Прежде всего, коллективизация тундры была гораздо более медленной и постепенной и закончилась, фактически, лишь к началу 1950-х годов. Хотя борьба с кулачеством, к сожалению, велась и здесь, её методы были менее агрессивными: раскулачивания в «южном» смысле этого слова – т.е. конфискации имущества и высылки его владельцев в необжитые регионы – за единичными исключениями не проводилось, а основным методом уничтожения тундрового кулачества «как класса» - как и единоличных хозяйств вообще – был так называемый твёрдый налог: обязательство ежегодно сдавать государству продукцию оленеводства в определённом размере. Размер твёрдого налога устанавливался в зависимости от размера хозяйства и численности стада, причём так, что выплатить его в полном объёме в неудачные, либо даже просто «достаточно средние» годы было совершенно невозможно. В то же время, даже однократная невыплата налога влекла за собой конфискацию оленьего стада в пользу государства. Конфискованных оленей частично передавали в собственность организуемых колхозов, частично же создавали на их основе государственные предприятия – совхозы, принадлежавшие ГУ Севморпути (и, нередко, ГУЛАГ НКВД) и призванные обеспечить продуктами питания и тягловой силой осуществление амбициозных государственных проектов освоения арктической зоны страны. Совхозы, таким образом, появились в тундре практически одновременно с колхозами и значительно превосходили последние по размерам стад и количеству пастухов. При этом для выпаса совхозных оленей нанимались, в основном, их прежние владельцы – оленеводы-кулаки и единоличники, лишившиеся средств к существованию из-за невозможности выплатить твёрдый налог и вынужденные теперь идти в совхоз, чтобы пасти свои же собственные бывшие стада для государства за трудодни. Особенно распространена подобная практика была на северо-востоке Европейской части страны и в западной Сибири, нынешних Ямало-Ненецком и Ханты-Мансийском округах. Невольно напрашивается вопрос: не обусловлено ли раннее и широкое распространение совхоистских практик в этих регионах именно этим обстоятельством?
К началу 1950-х годов, то есть ко времени завершения коллективизации тундр, сложились в общих чертах и принципы организации труда и жизни оленеводческих предприятий, которые были в общем сходны в совхозах и колхозах. В обоих случаях основной производственной единицей стала оленеводческая бригада, состоящая в среднем из 8 (от 6 до 10) штатных пастухов и учеников пастуха и 3 – 4 штатных чумработниц (название могло меняться от региона к региону), в обязанности которых входило поддержание порядка в кочевом жилище, приготовление пищи, изготовление и починка одежды для пастухов. Каждая такая бригада кочевала по заранее установленному маршруту со стадом из примерно 1500 – 2000 (если речь идёт о тундровом оленеводстве) колхозных/совхозных оленей. На практике чумработницами повсеместно становились жёны пастухов, а учениками и младшими пастухами – их дети. Поэтому оленеводческая бригада фактически являлась объединением нескольких кочевых семей, часто состоящих между собой в отношениях родства. Помимо собственно трудоустроенных в совхозе оленеводов, в бригадах почти повсеместно жило множество людей, в совхозе официально не работающих, но связанных с его работниками отношениями родства: дети оленеводов, их родители-пенсионеры, родственники, которым не нашлось совхозной ставки и т.д. Поэтому, за исключением тех немногочисленных регионов, где в 1970-е годы возобладал так называемый сменный выпас оленей, оленеводство повсеместно оставалось «семейным делом», в котором быт и работа, семейные и трудовые отношения неотделимы друг от друга, а семейная экономика оказывается намертво «впаянной» в экономику предприятия – факт, который никакая «борьба с семейственностью в оленеводстве», которую время от времени пыталось развёртывать государство, так и не смогла изменить.
Более того, в тундре, как и в более южных районах, допускалась личная собственность колхозников и совхозников. Поскольку коллективизация тундр проводилась медленней и в целом позже коллективизации более южных районов, она избежала тех крайностей, которые самим коммунистическим правительством были признаны «перегибами». В частности, государство никогда не стремилось сделать обобществление собственности оленеводов полным и определённое количество личных оленей у оленеводов оставалось всегда. Это количество ограничивалось, но, как это ни странно, нормы владения личными оленями, в отличие от коров, лошадей, овец и т. д., никогда не были чётко прописаны. Численность личного стада, при превышении которой «излишки личного поголовья» полежали «вынужденной контрактации» устанавливались ответственными работниками ситуативно, исходя из своего «пролетарского чутья» и чутья политики государства, и поэтому разнились от эпохи к эпохе, от региона к региону и иногда даже от хозяйства к хозяйству. Так если в 40-е годы личные стада колхозников были достаточно малы и составляли в среднем от 10 до 15 животных, то уже во второй половине 50-х годов считалось допустимым владение стадом в 50 личных оленей. Личные стада совхозников в этот период были заметно меньше, возможно из-за того, что многие из них были бывшими кулаками, лишёнными всего стада из-за невыплаты налога.
В начале 1960-х годов, в период хрущёвской борьбы с личными хозяйствами, получила широкое распространение тенденция ограничивать личные стада в тундровой зоне тридцатью животными. Откуда взялась эта цифра – не совсем понятно, никаких документов, в которых бы она была прописана, автору этой статьи так и не удалось обнаружить. Видимо, администрации оленеводческих хозяйств, которым пришёл приказ сделать «шевелёнку» в духе общего курса партии и правительства, просто копировали друг друга. Тем не менее, цифра «тридцать оленей на семью» отложилась в сознании оленеводов многих тундровых регионов (например, европейской части России и Северо-востока страны) и даже попала в историческую литературу как установленный государством верхний предел, хотя уже, по-видимому, к концу 60-х – началу 70-х годов его практически повсеместно продвигать перестали и оленеводы могли превысить его без особых последствий для себя.
В литературе по оленеводству и этнографии Ямало-Ненецкого автономного округа иногда можно встретить сведения, относящиеся к колхозному и раннесовхозному периоду, согласно которым члены оленеводческих бригад (которые тут особенно часто состояли из родственников и, таким образом, фактически ничем не отличались от традиционных кочевых околотков – кочевых объединений по принципу большой семьи), считали всё находящееся на их попечении стадо своей собственностью, а свои отношения с совхозом рассматривали как некую торговую сделку, согласно которой «русские» (т.е. совхозная администрация) доставляли им продукты и товары, организовывали транспорт и осуществляли ветеринарное обслуживание стада, а взамен получали возможность ежегодно забивать для себя определённое количество животных из стада по своему собственному выбору (для чего оленеводы обязывались подгонять стада в определённое время к забойному пункту). Иными словами, отношения с совхозом рассматривались как классическая патроно-клиентская сделка, какие часто заключались между оленеводами и русскими купцами в досоветский период.
Лично мне подобное отношение к совхозному труду зафиксировать не удалось: если оно и существовало, то видимо только в ранний период, когда труд оленеводов оплачивался не деньгами, а продуктами и товарами за трудодни, а количество личных оленей было малым. Оленеводы позднесоветского и постсоветского периода, без сомнения, чётко различали и различают личных и коллективных животных, но вот отношение к коллективному стаду как к общебригадному ресурсу, которым можно манипулировать в целях ведения личного хозяйства, вполне можно обнаружить и у них. Пожалуй, предприятию отношение к коллективному стаду как к личному было бы в данном случае гораздо более выгодно, чем разграничение личного и коллективного: оленеводы, считавшие коллективных оленей личными, могли, конечно, использовать их в личных целях, но и заботились о них, как о своих. А вот для оленеводов, различающих коллективных и личных оленей, ведение семейного хозяйства предполагает использование первых в личных целях, а заботу лишь о вторых. Действительно, для любой оленеводческой семьи, большую часть своей жизни кочующей в тундре и лишённой поэтому возможности накапливать имущество в виде материальных ценностей (на кочевников, как известно, бремя собственности давит в самом прямом смысле этого слова), иметь личное оленье стадо во все времена было не только экономической необходимостью: его размеры определяли степень развития хозяйства семьи, являлись символом её успешности и единственной мерой зажиточности. Ну а для кочевой семьи, работающей в совхозе, размер её личного стада логично показывает и её умение жить и работать в совхозе… что неизменно включало в себя и навыки манипулирования совхозной собственностью.
Автор: Кирилл Владимирович Истомин, ИЯЛИ КомиНЦ УрО РАН
