"Старинные люди у холодного океана". Книга Владимира Зензинова
Книга ссыльного эсера Владимира Зензинова, прожившего с русско-устьинцами девять месяцев, сразу после выхода (в 1913-1914 гг.) привлекла к себе внимание, однако после революции не переиздавалась. В конце октября книга выходит в издательстве магазина "Циолковский". Публикуем отрывки из неё.
Некоторое время назад мы опубликовали статью о русских людях, с давних времён живущих в арктической Якутии и сохранивших уникальные древние черты обычаев и языка. Книга ссыльного эсера Владимира Зензинова, прожившего с русско-устьинцами девять месяцев, сразу после выхода (в 1913-1914 гг.) привлекла к себе внимание, однако после революции не переиздавалась. В конце октября книга выходит в издательстве магазина "Циолковский". Публикуем отрывки из неё.
Зензинов Владимир "Старинные люди у холодного океана. Русское устье Якутской области Верхоянского округа". - М.: Издание книжного магазина «Циолковский», 2019 г. — 112 с.
Предисловие Александра Гельвиха
«Старинные люди у холодного океана», — не самая объёмная, не самая фундаментальная и, пожалуй, не самая значительная из книг Зензинова… Кого и чем она может заинтересовать сегодня? Во-первых, конечно, этнографов и историков российской этнографии, которые по каким-то причинам не ознакомились с ней ранее. Работа Зензинова принадлежит традиции этнографических и краеведческих трудов политических ссыльных - традиции, которая является едва ли не ровесницей самой политической ссылки в России.
Во-вторых, работу Зензинова не должны обойти стороной новые поколения историков революционного движения, для которых она представляет интерес постольку, поскольку проливает свет на биографию одного из лидеров важнейшей, наряду с РСДРП, революционной партии императорской России.
В-третьих, проблематика вынужденного столкновения представителя центра империи с представителями её периферии, образованного модерного субъекта, не чуждого литературных и политических амбиций, с неграмотными селянами-субалтернами, никогда не видевшими города, представляет несомненный интерес для историков, работающих а рамках исследовательских программ «имперской истории», субалтерных и постколониальных исследований.
В-четвёртых, можно быть уверенными, что книгу не обойдут вниманием якутские краеведы и потомки тех самых «старинных людей», с которыми в 1912 году Зензинов прожил вместе несколько месяцев, принимая активное участие в жизни их сообщества, врачуя русских индигирцев, деля с ними быт и тяготы охотничьего промысла.
Наконец, книга может быть интересна широкому кругу читателей, вне зависимости от того, интересуются ли они специально российской историей и этнографией русского народа. Она, хоть и написана в жанре слегка расцвеченного биографическими деталями позитивистского описания, отличается живым и лёгким языком, и затрагивает сюжет, достойный стать эпизодом увлекательного приключенческого романа».
Географические условия
«Находится Русское Устье на крайнем севере Восточной Сибири, на реке Индигирке, в 80-ти верстах от Ледовитого океана... Местность тундряная, сильно болотистая, с массой озёр, протоков и речек. Растущий кое-где по тундре тальник (кустарники ивы) редко поднимается над землёй выше полуаршина, верстах в 30-ти от Русского Устья к северу пропадает вовсе, но верстах в 60-ти к югу становится гуще и выше — до сажени. В 60–70-ти верстах от Русского Устья к югу Индигирку пересекает каменистая возвышенность, которая грядой идёт от р. Яны к Колыме в восточном или северо-восточном направлении. Южнее «камня» начинается лес».
«Лето здесь очень коротко: вскрывается Индигирка в последних числах мая — первых июня, замерзает — в середине сентября. Последний снег сходит с тундры в первой половине июня, в августе высыпает свежий. И зиму, и лето часты сильные ветра...».
Прошлое Русского Устья
«Спасаясь от тягостей ратной службы, жители разных городов ещё при Иване Грозном на ботах и кочах вышли из России морем и двинулись на восток, где и осели в устье реки Индигирки среди инородцев, назвав свой первый посёлок «Русским Устьем» (или «Русским Жилом»). Здесь были выходцы из Астрахани (Шелоховские), из Вятки, Великого Устюга, были зыряне (Чихачевы). Целое столетие прожили они здесь безвестные и никем не тревожимые, и только при Алексее Михайловиче (40–е годы XVII ст.) на них наткнулись русские казаки, двинувшиеся из Якутска к Колыме в поисках за новой «землицей» и ясаком».
«Много косвенных данных подтверждают, по-видимому, предание в той его части, где говорится, что предки теперешних верхоянских мещан пришли из России северным морским путём, а не обычным путём через Якутск, как вообще всё русское население Якутской области. На это указывают старинные особенности языка (ХVІ–XVII вв.) и многие сохранившиеся русские обычаи, давно исчезнувшие среди остального русского населения области, их песни и былины, а главное, их необыкновенная национальная устойчивость. На Индигирке русские живут столетия — живут окружённые сплошным кольцом из якутов, юкагиров, ламутов, тунгусов, чукчей — и тем не менее они сумели сохранить русский тип лица, русский язык, русские обычаи.
Больше того — всюду в Якутской области русское население очень сильно подчиняется якутскому влиянию, перенимает язык и обычаи якутов, — на Индигирке русские очень редко роднятся с инородцами и — явление в Якутской области совершенно исключительное! — подчиняют инородцев русскому влиянию, заставляя якутов, юкагиров и даже чукчей говорить по-русски, передавая им русские обычаи, русскую одежду».
«Верхоянск, Якутск кажутся здешним жителям где-то на краю света, а Иркутск, Москва, Петербург звучат для них почти так же загадочно, как для нас названия планет — Марс, Юпитер… Когда я рассказывал русско-устьинцам о столичной жизни, о городах, в каждом из которых живёт больше народа, чем русских, якутов и юкагиров во всей Якутской области вместе взятых, о домах, поставленных один на другой, об улицах, железных дорогах, — они слушали с недоумением, почти недоверчивостью и свои чувства выражали всегда одним и тем же восклицанием: «мудрёна Русь!»
«Нельзя не пожалеть о гибнущих по далёким северным местечкам Сибири архивах. Особенно велик Усть–Янский архив (в с. Казачьем), где хранятся бумаги с 1743 года; я заметил в нём много государевых указов Елизаветы Петровны, Петра III, Екатерины II, правительственные распоряжения времён войны с Наполеоном и пр. Эти бумаги не могут быть лишены исторического — общего и местного — и бытового значения. Многие из них уже сгнили, растрепались, съедены мышами… В верховьях Индигирки в местных церквах (с. Полоусное Мома, Абый) вместе с церковными архивами свалены бумаги упразднённого города Зашиверска (XVIII в.) — этого загадочного города, дважды вымиравшего и дважды воскресавшего… Сохранились такие архивы в Колымсках и Верхоянске. В ближайшем будущем всем этим архивам предстоит погибель, подобно той, которая постигла некоторые архивы Колымского округа, где имелись документы казачьих времён (XVII в.), запечатлённые на бересте. Эта береста ушла на растопку печей…»
«Начиная с казака Дежнёва (1648–1650 гг.) Лаптева (1739 г.), Геденштрома (1809 г.), Анжу — Врангеля (1820–24 гг.), за три столетия Индигирку пересекло немало научных экспедиций, которые в умах и воображении здешних жителей оставляли глубокий след… Они показали чудеса науки XX века и внушили индигирцам великое, хотя и совершенно платоническое чувство уважения к науке… Второй струйкой, которой цивилизация доходила до этого края, были наезды администрации (исправника из Верхоянска, заседателя из Булуна на Лене). Следы того и другого воздействия можно подметить в некоторых словах и выражениях, вошедших уже в употребление. Так, напр., «распубликой» называется всякий беспорядок, кутерьма. — «И–и, полон дом гостей — чистая распублика!» Такое толкование заставляет подозревать, что этого слова коснулись полицейские руки; существует далее выражение — «последний молгылкан» (в том же смысле, как у нас употребляется «последний могикан»), при чём уверяют, что «молгылкан» — слово якутское и значит «дикий».
Хозяйство
«Суровым трудом полна жизнь индигирца — во всём году нет и одного месяца, свободного от работы, — работают не только полные сил мужчины, на которых держится хозяйство, работают женщины, старики и подростки, начиная с 10–12 лет. Труд тяжкий не только по самому своему характеру, но и по той обстановке, в которой протекает. Зимою четыре раза ездят осматривать и ладить «пасти» (так называются сложенные из брёвен ловушки), бывая в отъезде до месяца; мечут подо льдом сети, прорубая ледяную толщу в «печатную сажень» (4 аршина): весною, с появлением первых «заберег» (протаявший лёд вдоль берега), начинают неводить; горячее время наступает сейчас же после прохода льда — надо успеть поставить в разных испытанных и заранее намеченных местах (на ви́сках и лайдах, т. е. на заливных протоках и озёрах) сети на рыбу, домашние — бабы и подростки — в эту пору неводят сплошными сутками…»
«Дрова даёт та же Индигирка. Когда река вскрылась, и лёд пошёл вниз, всякий с нетерпением и жадностью высматривает, не несёт ли Индигирка деревьев. Иногда их вылавливают прямо из воды, но чаще собирают по берегу. Выкинутые у юрты деревья считаются собственностью того, кто в этой юрте живёт, но дрова — большая ценность в этом крае, в борьбе за неё это право нарушается (если хозяин отсутствует), и возникает немало неудовольствий. В это время соревнование вообще достигает большого напряжения — упущена весна, всё кругом оберут, и можно на целый год остаться без дров…».
«Собаки индигирцу стоят недёшево — на каждую собаку уходит в день 1 рыба или 7–10 сельдей (щербой, т. е. в варёном виде, вдвое меньше). Всякий старается иметь две нарты — одна для промысла, другая — для домашних надобностей, т. е. около 20 собак. Эти 20 собак в год съедают 2.000 рыб и 10.000 сельдей; благосостояние собак в значительной степени зависит от успеха сельдяжьего промысла, т. к. сельдь главный корм собак, ею кормить их хозяину всего выгоднее».
«Свечи, сахар и мука («провиант») — в хозяйстве индигирца предметы роскоши… Муку можно достать на Индигирке только зимой, летом её нет вовсе… Масло достать трудно, молока вовсе нет и никогда не бывает; его вкуса индигирцы не знают».
«Шкуры белого медведя стали очень дороги: в 1889 г. медведь стоил 8 р., ещё недавно — 25 р., этой зимой продана шкура средней величины за 86 р.; в Колыме, говорят, зимой продано 5 шкур по 120 р. каждая. Добыча медведя здесь случайна, т. к. специального промысла на медведей не существует».
Промыслы
«Рыба кормит индигирцев, песец даёт им деньги. У промышленника бывает от 20 до 30 ловушек, расположенных по всей округе до самого моря и по берегу его — радиусом от 5 до 130 вёрст. Ездят осматривать пасти обычно четыре раза в зиму: в Покров (1 октября), около Афанасья (18 января), около Алексеева дня (17 марта) и в вешнего Николу (9 мая). В эти сроки выезжают промышленники одновременно и, согласно уговору, в иное время осматривать ловушки не имеют права, в предупреждение возможности хищений песцов из чужих пастей. Ездят по пастям от 3 до 20 дней, ночуя в специально для этой цели изготовленных землянках. Пасти переходят по наследству от отца к сыну и существуют многие десятки лет».
Пища
«Несмотря на то, что еда в жизни индигирцев играет важнейшую роль, их кухня очень незатейлива. Лакомым и наиболее доступным для всех блюдом является строганина, которую едят даже летом, замораживая рыбу в погребах: вкуснее всего бывает струженым озёрный чир, но стружат также и всякую другую рыбу за неимением его — вплоть до сельдятки. Преимущественная еда — «щерба», т. е. варёная в пресной воде рыба (чир, омуль, муксун). Соли вообще употребляется немного, хотя казна доставляет её в достаточном количестве (4 коп. фунт); приправ никаких не употребляют, о горчице говорят, что «она вонькая», перец и уксус (кстати, здесь и то, и другое очень редки) пускают в ход больше как лекарство — «от сердцевой боли» (по большей части — солитёр)».
«Юкола приготовляется преимущественно из омуля, но из чира лучше. Очищенную и распластанную рыбу часто надрезают поперёк и вешают на солнце; в зависимости от погоды, она вялится 1–3–4 дня, после чего её вешают над камельком урасы в дым, где она коптится несколько дней — юкола готова! Это самое распространённое здесь к чаю блюдо, но подают её не каждому гостю».
«Из мороженой и мятой икры (лучше всего икра пельдятки) готовят аладьи, барбáны (толстые лепёшки), блины большие и тонкие во всю сковороду; тесто из икры внешним видом нисколько не отличается от нашего хлебного теста, а что касается рыбьего жира, на котором изготовляются все эти яства, то он ничего не имеет общего с тем, что известно под этим именем у нас и является предметом ужаса для малокровных (топлёный жир из печени трески): здешний рыбий жир не имеет запаха, вкусом почти не отличается от топлёного русского масла, а прекрасный топлёный жир озёрного чира, застывающий в комнатной температуре, даже внешним видом нисколько не отличается от густого желтоватого чухонского масла».
Общественная жизнь
Староста и старшина выбираются обществом на три года, выборы посылаются в Якутск на утверждение, которое приходит через 1½ года; поэтому всегда имеются два старосты и два старшины — старые и новые. Писарь вольнонаёмный — с жалованьем от общества. Почти каждый год наезжает начальство — заседатель из Булуна или исправник из Верхоянска; последний, впрочем, бывает раз в 3–4 года. Эти краткие наезды администрации имеют чисто внешнее значение — общество управляется совершенно самостоятельно. Вся связь с государственностью выражается во взносе податей, с одной стороны, доставке соли, иногда волоса и конопли — с другой (за деньги, конечно; хлеб перестали высылать). Тяжбы и столкновения разбираются своим судом — старостой, высшей инстанцией является общее собрание. В Русском Устье имеется даже «каталажка» (правда, в полуразрушенном состоянии), куда сажают провинившихся. Дела — ссоры, мелкая покража (например, из пастей); при преступнике сидит сторож — вместе пьют в «каталажке» чай, а так как острог этот большею частью бывает неисправен, то наказанный сидит в доме сторожа. В год таких случаев бывает один–два. Более серьёзных преступлений в обществе не бывает».
«Русско-устьинец будет примеривать десять раз, прежде чем отрезать, к каждому предприятию готовится исподволь и потихоньку, убедить же его в чём-нибудь незнакомом и новом — дело безнадёжное: так, напрасны были мои старания убедить их завести общественную лавку, в которой они могли бы получать товары вдвое дешевле против того, что платят теперь за них «приказчикам» — каждый из них соглашался с моими доводами, но никто не решился взять на себя инициативу поднять этот вопрос на собрании. Такой же неудачей кончилось моё предложение устроить им сбыт добываемых песцов непосредственно в Якутске на летней ярмарке, минуя цепкие руки местных купцов, которые именно этой скупкой пушнины на местах сколачивают свои состояния.
Удержав в своём характере осторожность, расчётливость, привязанность к дедовским традициям, русско-устьинцы утратили, однако, те черты, которые, как мне кажется, являются противовесом в национальном характере русского и создают его устойчивость — мягкое добродушие и юмор. Хитрость и мелкая расчётливость у русско-устьинца не спрятаны за славянским добродушием — очевидно, суровая жизнь стёрла и вытравила из их характера ту мягкость и мечтательность, которые дают русскому в глазах других такую привлекательность».
«После утомительной и надоедливой езды «по якутам» приезжего вообще приятно удивляет обстановка живущих по Индигирке русских мещан: рубленые избы вместо якутских землянок, чисто подметённый пол, прибранный шесток, светлые окна (последние, впрочем, не должны быть слишком велики: «большие окна в избе рубить — по нашему как будто стыдно»)».
«Благодаря тому, что дети (особенно мальчики) очень рано становятся работниками и помощниками, в характере их рано вырабатываются черты самостоятельности. Восьми–десяти лет мальчики уже собирают и «грудят» дрова, «колупают» их топором, на 2-3 собаках ездят даже за ними поблизости на тундру. В 12–13 лет это уже работник, которого нередко сторонние просят помочь неводить. В этом возрасте их уже возят по ловушкам и берут на гусевание, где они заведуют кухней и чайниками, за что им отчисляется полная. Лет 15–16 мальчик становится полноправным работником, который сам вмешивается в разговоры взрослых и подаёт советы — и я никогда не слыхал, чтобы такого советчика окрикнули. «Я человек — за людьми», — с важностью похвалился такой 15–летний парень, и никто не усмехнулся».
Верования
«Говеет индигирец каждый год, для этого раз в году приезжает в Русское Устье из Аллаихи священник: исповедует, причащает, крестит, венчает, отпевает; свадьбы бывают и постом. Все праздники очень строго соблюдаются, работать в эти дни большой грех (но играть в карты можно). В дорогу каждый берёт образок и ладанку, которые носит на груди, берут даже свечи, если знают, что праздник придётся встречать в пути. Так, в день Серафима Саровского, который пришёлся во время гусевания у моря, сын старосты достал из мешка маленькие две дощечки, связанные вместе, между которыми были положены восковые свечи, расправил их, повесил образок Серафима в палатке, затеплил перед ними свечу и вместе с другими гусниками долго перед ним крестился, потом все поздравили друг друга за руку с праздником, а родственники перецеловались. — «Вот видишь, как мы тебя празднуем, — почти с упрёком в голосе обратился к образку старшина, — дай нам к вечеру хоть по 50 гуськов».
Особенности языка
Для приезжего русского разговор между собой двух индигирцев будет не весь понятен. Приезжие русские купцы прямо жалуются, что не понимают русско-устьинцев. Для меня потребовался некоторый навык, чтобы понимать их вполне. Кроме особенностей произношения, скрадывания звуков и недоговаривания, также кроме множества звуков, которые означают целые слова или, вернее, чувства (русско-устьинец, например, в ответ на вопрос никогда не скажет «да» — он заменяет его каким-то почти английским звуком «э–э–э!». Колымского сюсюканья — с вместо ш и ж — и «цацканья» охотского жителя — ц вместо ч — у индигирцев никогда не услышишь), кроме этих особенностей, в их речи сохранились старинные русские слова, выражения и обороты, память о которых нами уже утрачена. Этих особенностей в обиходной речи индигирца сохранилось очень много, и я приведу лишь некоторые.
Ась? — что?
ютить — хранить, охранять, сберегать
баять — говорить
морок — туман, ненастье
неми́лость — множество
дивно — много. — «А много в Абые жителей? — И–и, дивно!»
кóпотно — неясно (о погоде)
лóпоть — одежда
сказка — рассказ
Божий олень — дикий олень…
Самыми жестокими ругательствами у индигирцев, как у собачников, считаются: «собачья зараза», «собачья килá», «кил́еный»; совершенно недопустимым словом является «варнак» — обиженный уже жалуется на оскорбителя старосте».
Подготовила Татьяна Шабаева
