Амбивалентность восприятия северного номадизма в истории

Фото: Сергей Карпухин 

«Неустанное движение является свойством человечества.
То, что облегчает движение народов, ускоряет также движение истории»

Ф. Ратцель, основоположник антропогеографии

В материале, посвященном культу неономадизма в XXI веке, мы рассуждали о смене восприятия движения в сознании людей. Какой он – современный человек? Почему кажется, что мир стал более статичным, чем динамичным, несмотря на то, что технологии позволяют преодолевать пространства за короткий период времени? Ведь движение изменилось в своих формах и стилях, а не в количестве. Как вышло, что культура кочевья долгое время считалась признаком отсталости или, как писал Ф. Бродель, «историческим абсурдом», а номад был для французского историка «паразитом»? 

Итогом периода палеолита стало освоение ойкумены, и оно было достигнуто за счет способности человека к экспансии пространства. В древности пространственное перемещение было признаком превосходства, оседлый покой же ассоциировался с бедностью. Новейшие технологии того времени, в числе которых нарты и лодки, метательные орудия, были изобретены для обеспечения мобильности. Что же мы наблюдаем сегодня? Реальная динамика заменена динамикой виртуальной, человек больше сидит и лежит, а скорость увеличивает не за счет походки, а за счет силы нажатия педали на газ или скорости печатания на клавиатуре. Итог – кризис живой коммуникации. Скорость осталась в виртуальных гонках и кинематографе, благодаря которым человек реализует свой природный инстинкт движения. 

Обратимся к истории, которая тоже своего рода является «стоп-кадром», ведь она пишется в состоянии покоя, с применением глаголов совершенного вида. Хотя история никогда не останавливается, она динамична, но, выйдя из-под пера автора, всегда выглядит законченным и свершившимся фактом. И это не только об истории, ведь многие науки сосредоточены на поиске ответов, итогов, некой конечной точки, они ищут в существующем неравновесии и хаосе покой. Они ставили задачу объяснить поворотные события чередой закономерностей и случайностей. При этом миг – «величайшее таинство истории», как выразился российский антрополог А. Головнёв, – остался вне внимания. Хотя именно мгновение объясняет мотивацию человека, его решение и действие. Благодаря такому восприятию пространства и времени оседлость стала признаком цивилизованности, а кочевники так и не были поняты. Глядя на страницы учебников, чаще можно заметить, с каким триумфом описываются события, по итогу которых кочевые культуры были подчинены империям: России, Китаю, Ирану, Индии и другим. М. Блок сетовал на то, что историк является своего рода «судьей подземного царства, обязанным восхвалять или клеймить позором погибших героев». Выход на историческую арену кочевников чаще ассоциируется с бунтом против оседлости, которая ограничивала свободу перемещения, предопределившего судьбы целых народов и их правителей: от локальной адаптации до геополитики.

Густав-Теодор Паули. Ненец

Издревле Север считался местом обитания культур, которые должны были адаптироваться к суровым климатическим условиям. Многие философы ошибочно полагали, что физическое выживание – это удел народов северной Евразии, отчего любые проявления высокого потенциала к искусству чаще аргументировали влиянием юга. Подобную характеристику региона можно встретить, например, в скифском Логосе Геродота: «В области, лежащей еще дальше к северу от земли скифов, как передают, нельзя ничего видеть и туда невозможно проникнуть из-за летающих перьев»… В северных странах «зима столь сурова, что восемь месяцев там стоит невыносимая стужа. В это время хоть лей на землю воду, грязи не будет, разве только если разведешь костер». Мы видим, что в восприятии южан той эпохи север коррелирует с отчужденностью и страхом перед холодом и дикостью людей, проживающих там; и дикость superiores barbari (северных варваров), расселившихся от Атлантики до Пацифики, объяснялась именно географическим и культурным разрывом с благополучным и процветающим югом. Позднее Ф. Бродель, характеризуя север, писал, что «лишь простейшие формы жизни могут сохраняться на таких огромных и враждебных человеку пространствах», но мы знаем, что это далеко не так, что народы Северной Евразии развивались в духе высокой мобильности, а путь служил измерением магистральной культуры и основой жизнедеятельности. 

Подобное восприятие характерно не только для философов юга. Для жителей Поднебесной кочевые хунну представлялись темными силами инь, а в астрологии они были отражением холодного севера и войны, что свойственно планете Меркурий. Для отпора кочевникам, идущим с севера, были построены стены и крепости, однако именно в севере был источник военной и политической мощи южан, что в корне меняло геополитическую расстановку сил эпохи металла. Война учреждала, а послевоенный мир утверждал новые взаимоотношения между победителями и побежденными. Немецкий философ И. Кант видел в войне всеобщий двигатель миграций, который был избран природой для расселения людей: «И что, кроме войны, которой природа пользуется как средством для повсеместного заселения земли, могло загнать эскимосов на север, а пешересов на юг Америки до Огненной Земли». 

При этом не только ведь войны служили основанием для создания новых империй: финикийская, согдийская, новгородская международная торговля также успешно способствовала созданию устойчивых коммуникационных сетей. Verg (путь) был для викингов жизненной стратегией, экзистенциальным смыслом, инстинктом, объединяющим все цели и нужды в устойчивую привычку. «Недеятельная жизнь не имела для них никакой цены», – говорил о викингах шведский историк А. Стриннгольм. Энергетический потенциал морских кочевников перетекал в тундры по каналам торговых и военных контактов. Там, где кончались морские кочевья, начинались оленные и были их сухопутным продолжением. Тундры саамов и ненцев примыкали прямо к северному кольцу викингов. Скандинавская триада дань-война-торг позволяла контролировать не только освоенные природные ресурсы, но и социальные, развивать работорговлю, дипломатические отношения, иногда путем заключения брачных союзов. О. Шпенглер писал о том, что викинги заложили основу «фаустовского рода денежной экономики, распространившегося ныне по всему миру. От стоявшего в счетной палате Роберта Дьявола Норманнского (1028–1035) стола, инкрустированного как шахматная доска, происходят название английской казначейской службы (Exchequer) и слово "чек”. Здесь же возникли слова “счет” (conto), “контроль”, “квитанция” (quitancia), “запись” (record)». И даже после оседания норманнов и начала истории христианской Скандинавии дух свободы не исчез, он перешел от метрополии к колонии, от викингов к исландцам и гренландцам, которые продолжили покорять Арктику, или к потомкам, стоявшим у формирования верхнерусской культуры.

Николай Рерих, «Заморские гости».

Будучи частью торговых обменов, промысловая культура также получила свое развитие. Например, вафельная керамика, свойственная ымыяхтахской культуре, была широко распространена в циркумполярной зоне и встречалась вдоль Полярного круга – от Аляски до Скандинавии. Ленские культуры с древности были магистральными, их импульсы на протяжении тысячелетий достигали как Берингова пролива, так и западной части Плуторанского плато. Мигрируя с таким территориальным размахом, Ленские культуры охватывали и подчиняли себе новые локальные общины. А. Головнев сравнивает экосоциальные условия долины Лены с «северным вариантом великой степи, где можно властвовать, либо подчиняться, но трудно существовать автономно». И тому, кто приходил на Ленскую землю, было суждено либо победить, либо навсегда раствориться в ее просторах. 

Со временем характер восприятия северного номадизма менялся, Арктика открывалась европейским философам с другой стороны. И уже в период Просвещения северные культуры предстали не отголосками жизни, оторванными от цивилизованного юга, а «явлениями глобального порядка», которые оказали существенное влияние на цивилизации Востока и Запада. Ф. Бэкон говорил, что «редко или даже никогда не случалось южному народу завоевывать северный, а бывало как раз наоборот», а Ш. Монтескье один из первых, опираясь на климатические и физиологические факторы, обосновал мужество и стремление к свободе у народов севера, южан же он описывал как «склонных к малодушию и рабству». Времена меняются, но движение по-прежнему остается стержнем деятельности северян, неотъемлемой частью их быта и хозяйства. Для чукчей движение всегда было главным источником тепла; мужчина согревается собственной кровью, а не у домашнего очага, набираясь сил во время короткого сна. Для южан частые переезды сродни пожару, нарушению внутреннего комфорта, для ненцев – обыденная практика и основа жизненного пути, что объясняет минимализм быта и ориентация на постоянную мобильность. 

Собственно, именно в Арктике произошел последний взлет евразийского кочевничества – оленеводческая революция, вызванная русской экспансией на север. Многовековая энергия номадов, которую впитывали оседлые города, начала угасать, а воинственные покорители мира превратились в мирных «пастухов» с великим территориальным наследием. 

Фото: Сергей Карпухин

В то же время мы можем видеть, как магистральность русской культуры, вобравшей в себя традиции славянской локальности, морского нордизма и степного ордизма, стала двигателем экспансии, приведшей к образованию той России, которая до сих пор сохраняет свои рубежи на просторах Северной Евразии. Даже само по себе это противоречит геополитике, где принято разделять талассократию и теллулократию как принципиально разные типы власти, в данном случае суши и моря. Однако модели господства на суше и море формировались из общего для обоих типов принципа «хищник-пастырь», некогда рожденного на просторах ледниковой Евразии. А. Дж. Тойнби провел параллели между людьми суши и моря: «Ни степь, ни море (кроме оазисов и островов) не могут представить человеку места для постоянного обитания.. Но и степь, и море дают широкий простор для передвижения… Однако как плата за эту благодать человек как в степи, так и в море обречен на постоянное движение, либо же вообще должен покинуть эти пределы, подыскав себе убежище где-нибудь на terra firma. Таким образом, есть определенное сходство между ордой кочевников, вынужденной, подчиняясь годовым циклам, перемещаться с одного места на другое в поисках новых пастбищ, и рыболовецким флотом, ибо навигация также подчинена временам года, а флотилия торговых судов вполне сопоставима с караваном верблюдов, нагруженных товарами и бредущих через пустыню к торговым центрам». 

Можем ли мы ответить, чем все-таки стал Север для России? В общественном сознании спросом чаще пользуются романтические истории и мифологические конструкты. Кто-то пытается возродить идеи о Гиперборее, кто-то указывает на особый «северный» цивилизационный путь России, у кого-то «Нордическая идея» ассоциируется с германским нацизмом из-за версии об арктической прародине ариев. Например, С. Переслегин относит Россию к «Северной цивилизации» ввиду дефицита черт Запада и Востока. Однако в отличие от скандинавов, у которых самосознание начинается с понятия «север», Россия географически размыта по четырем частям света. Ее западную перспективу обозначали европейцы, считавшие ее страной на Восточном пути со времен викингов, восточная – монголами, для которых она была западной окраиной Великой Монгольской державы, южная – Православной церковью, освятившей Московское царство идеей Третьего Рима. Концепция «Севера» на фоне этих доминант выглядит, как выразился А. Головнёв, «домашней». Но она не могла быть имплементирована, потому что север с его архаическими традициями и природными ресурсами не отвечал политическим интересам России на Востоке, Юге и Западе. 

Сегодня же смысл «Севера» приобретает совершенно иное измерение. Им интересуются, его подробнее изучают, его хотят развивать и все больше осваивать. И роль России видится уже по-иному, поскольку сейчас тот самый момент, когда можно возобновить свой северный потенциал, сделать акцент на удивительные исторические сюжеты с участием коренных малочисленных народов, активировать этнокультурные ресурсы и реализовать проекты, которые подтвердят, что именно России принадлежит господство в циркумполярном пространстве. 

Литература: 

• Головнёв А. В. Антропология движения (древности Северной Евразии). Екатеринбург: УрО РАН; «Волот», 2009. 496 с.

• Головнёв А. В. 2006. Исторический опыт межэтнического взаимодействия на севере Евразии // Этнокультурное взаимодействие в Евразии. Кн. 1. М.: Наука.

• Кант И. 1995. Критика способности суждения. СПб.: Наука. 512 с.

• Макиндер Х. Дж. 2003. Географическая ось истории // Классики геополитики. ХХ век. М.: АСТ. 

• Переслегин С. Б. 2002. «Северная цивилизация»: Санкт-Петербург на геополитической карте мира 

• Ратцель Ф. 1902; 1901. Народоведение. Т. 1; 2. СПб. 764; 877 с.

• Стриннгольм А. 2003. Походы викингов. М.: АСТ. 736 с.

• Тойнби А. Дж. 1991. Постижение истории. М.: Прогресс. 736 с. 

• Шпенглер О. 1993; 1998. Закат Европы. Т. 1, 2.