Морские люди. Продолжение

ПОМОРЫ, ПОМОРЦЫ И ПРОМЫШЛЕННИКИ

Наши дедушки и бабушки себя «поморами» называли и «поморцами» (это наиболее древнее название). Папа говорил – «промышленники», потому что мы должны были не только на море промышлять, но и в лесу. Морской промысел здесь 3-4 месяца – и всё! А год-то длинный! Как прожить? Моё родное село Кузрека фактически существовало в двух отделениях. На море мы промышляли в двадцати-тридцати километрах от села, и в дадцати пяти километрах от нас было озеро – Вялозеро. Часть родственников у нас там жила, сорок человек. Была там семья обрусевших лопарей, а остальные были русские поморы.

Когда опричники Ивана Грозного учинили в Умбе разгром, в Вяле (это Умбский погост) часть людей бежали по реке Вяле на Вялозеро. Это рыбное озеро. Там часовня была во имя Андрея Первозванного. Когда лесопромышленник Беляев построил завод и начал все речушки использовать для сплава леса, добрался он и до Вялозера. Появился там ещё один хозяин. Поэтому, кроме морских промыслов, у нас ещё и лесопромышленное предприятие образовалось. Непросто было поморам сохранить свой уклад жизни. Нас с лесопунктом только речка разделяла.

Когда в 30-е годы создавали рыболовецкие колхозы, они располагались на берегу моря. У нас был колхоз, в котором деревни на тридцать километров разделены. Дорог нет. Даже на лошадях невозможно проехать, поскольку топкие болота кругом. Председатель колхоза и сельсовета вынуждены были пешком ходить из конца в конец. Зимой, когда замерзали болота, на оленях можно проехать.

Глядя на людей, работающих в лесопункте, колхозники невольно задумывались, а стоит ли им за колхозное дело болеть и переживать? Нет ни паспортов, ни выходных, ни денег, ни отпусков. Детям будет шестнадцать лет, они тоже колхозниками становятся.

Промышленники. Фото из собрания А.И. Сидорова.

С МЕДВЕДЯМИ И СЕТЯМИ

Весной многие виды озёрной рыбы идут на нерест – нерестуют. Поскольку отец наш без ног, олени ему помогали. Есть у нас озеро Хлебное. Когда отец вообще не мог шевелиться, мы на это озеро с бабушкой и сестрой ходили. Сети бабушка ставила. Мы дровишки подносили. Была маленькая избушка на озере. Семью-то нужно кормить! Отцу сделали протез и два костыля. Он встал и решил нас взять на настоящую рыбалку – на весновку. Это значит, что там нужно недели две-три прожить в лесу, пока нерест идёт. Семь километров мы проехали по морю. Лесной дорогой – четырнадцать километров. Отцу на костылях сложно идти. Поэтому мы отправились морем. Доехали. Вытащили лодку на сушу, а дальше – тропа. Прошли от берега моря километра два. Мы с сестрой, брат (ещё меньше нас, шесть лет ему было), мальчишка деревенский (мой сосед) и отец. Далеко от отца не уходим. Он идёт позади. Иногда нам кричит: «Сейчас будет болото! Обходите слева! Подойдём к ручью и сделаем большой отдых!» Что-то у него на протезе раскрутилось. Мы с сестрой прибавили ходу. Мальчишка (мой ровесник) – человек бывалый. Он решил, что если есть ручей, то, может, и форель будет. Они с нашим братом начали удилища вырезать, а мы с сестрой к ручейку спускаемся. И вдруг перед нами встаёт на задние лапы огромная медведица! Раскрыла пасть и как рявкнет! Мы от страха обмерли. Даже мысли не было бежать. Вдруг слышим папин крик: «Не убегайте от медведя! Не показывайте медведю спину! Отступайте, пятясь потихоньку». А парни, услышав рев медведицы, удилища покидали и к нам! Отец закричал на них особым текстом. Запретил двигаться. А медведица-то не одна: у неё два медвежонка. Они подняли визг, как поросята. И вот она за ручей сначала одного перенесла, взяв за шкирку, а потом другого лапой подтолкнула.

Отец приблизился к нам и скомандовал: «Отступаем на болото, на кочку! Там все садитесь! Не машите руками, не кричите». И сам к нам присоединился. Говорит: «Медведице надо показать, что мы ей не опасны. Она за детей беспокоится. Минут десять-пятнадцать ещё визг слышался, а потом стали медведи удаляться. Утихло всё. Мы с полчаса посидели. Пошли дальше. Далеко от отца не отходим. Отец говорит: «Смотрите! Ваше счастье, что тут нет сосны. Если б была сосна, медвежата бы полезли на дерево, а медведица могла бы вернуться и расправиться с нами за то, что мы её покой нарушили. Она, наверное, тоже пришла отдохнуть к ручейку. Ручей журчал, медвежата чавкали, так медведица и не почуяла, что люди подходят».

Потом мы ходили по другой, длинной дороге. Каждые три дня уносили домой рыбу, а приносили хлеб и сменную одежду. Плотвы много: котелком можно было зачерпнуть. А вот на щуку ставили сети! Отец ещё зимой на оленях привёз к озеру бочку и соль. Это очень тяжёлое дело. Считалось, что рыба, пойманная в озере и засоленная, будет стоять всю зиму. Никто не возьмёт её. И людей мало, и плотва не представляла большой ценности. Рядом с избушкой стоял сарайчик, к которому можно на лодке причалить. У отца на этом озере ещё с довоенных времён была старая лодка. Где он оставил её, там и взял.

Утро начиналось с того, что мы костёр разводили. В избушке была печка-каменка, без трубы. Мы эту печку топили. Дымом всё заполнялось. Потом проветривали, но камни оставались тёплыми.

У отца кое-где были сетки поставлены и капканы на щук (есть такая снасть интересная). Мы едем однажды по озеру, возвращаемся. Видим – двери сарайчика раскрыты. А там уже полбочки мелкой плотвы засолено. Её не чистили. Мы говорим: «Воры пришли!» Отец отвечает: «Какой дурак солёную плотву будет брать, когда свежей полно!». Там, где ручьи впадают в озеро, плотва нерестится, и её было много. Подъезжаем ближе, смотрим: разломанная бочка в воде плавает. Каждая дощечка отдельно. Оказывается, зашёл медведь, похозяйничал, обручи разломал, рыбу или съел, или помял.

Потом ещё разок с медведем была встреча. Отец особенно дорожил сетью, связанной из чёрных нитей, и считал её самой уловистой, потому что рыба не видит чёрный цвет. У нас все рыбаки сети сами вязали. Тогда же не было ничего в магазине. И на эту сеть у него поставлены новые грузила (кибасы). Их обычно делали из глины или из камней, оплетённых берестой, а на чёрной сети грузила были навешаны из изогнутого провода. Подъезжаем однажды – кибасов нет. Отец подумал, что кто-то из рыбаков снял. Поехали другие сети смотреть. Утром папа говорит: «Поехали обратно. Кто всё-таки мог кибасы снять? Подъезжаем. Отец сказал: «Ну, всё, ребята! Медведь здесь побывал». И действительно. Медведь подходил. Один конец сети был привязан к берёзке. Он вытащил сеть вместе с березкой и кибасами. Вся сеть была разорвана. Медведь рыбой лакомился. Кольца мы собрали. Вот так и весновали: с медведями и сетями.

ОБИДА

Местные жители сами сети и невода вязали. Коноплю для ниток покупали в Архангельске, а потом должны были её расчесать, скрутить на специальных прялках. Одна женщина из Умбы у нас в музее расплакалась. Рассказала, что, когда была маленькой, все ногти испортила, скручивая коноплю. Отец обещал ей ленты, платье за работу и на всю жизнь обидел – не купил! Потом были десятки платьев, да не те – не обещанные!

АГАР-АГАР

Анфельцию стали собирать в довоенные годы. Фабрику «Ударницу» строили до войны. Уже варочный цех был, но, когда началась война, водорослевый комбинат в Архангельске отозвал своих рабочих. После войны собирать-то анфельцию собирали, но здесь не обрабатывали. Из анфельции варили агар-агар в виде пластинок. Этот агар-агар пользовался большим спросом. Особенно в Ленинграде. Анфельция обычно бывает фиолетового цвета, но при дожде отмокает до белизны. Когда она вываривается, то становится желеобразной массой и застывает. В магазинах у нас раньше продавалась.

СЕВЕР ЕСТЬ СЕВЕР

В начале войны в Умбе был не военкомат, а приписной стол в клубе. Во время мобилизации мужчин повестками приглашали в клуб и называли время сбора. В 44-м году весь сундук из Кандалакшского военкомата с нашими документами передали в Умбский военкомат. В своё время никто эти документы из сундука не разбирал. Когда пошла я в военкомат, чтобы выяснить, какие у них есть сведения о ветеранах войны, они мне подали список на 180 человек. В этом списке были только имена людей, чьи матери и жёны пользовались льготами за погибшего сына или школьников наших (у нас был выпуск 40-го года).

Из двадцати трёх мальчиков – выпускников нашей школы – в живых осталось трое. Первый выпуск первой средней школы был в 1939 году: двенадцать девочек. Все они поступили в учительский институт в Мурманске, продолжили учебу и стали учителями. Тогда открыт был только Мурманский институт. Класс 40-го года выпуска был очень активным. В нем учились парни-переростки, которые работали уже после седьмого класса, пока не появилась средняя школа. Когда среднюю школу открыли, некоторые из них продолжили обучение. Эти мальчики ещё в Испанию просились воевать. Им ответили: «Учитесь, растите здоровыми, занимайтесь спортом».

В начале апреля 42-го года ребятам из десятого класса принесли повестки. Все мальчишки мечтали о фронте, но и школу хотели окончить. В тот же вечер им вручили свидетельства о среднем образовании. Утром они должны были явиться к приписному пункту с лыжами, лыжными палками и парой белья. Их пешком отправили за сто с лишним километров в Кандалакшу. Снег был сырой, шёл дождь, и лыжи мальчики стали оставлять уже на третьем-четвертом километре. Два дня они добирались до Кандалакши. Там лужи, а они в валенках. Только дошли до военкомата, сразу всех скороспелых десятиклассников посадили в машину-полуторку и повезли. Обмундировали, накормили и первым же поездом отправили в Беломорск. Там был штаб фронта. Решили сделать из них офицеров.

В апреле 1942 года по приказу Ставки на полуострове Рыбачий была попытка нашего наступления. В этом сражении мой отец получил тяжёлую рану. Целая дивизия была заморожена. Это было в районе Рыбачьего и Долины Славы. И вот наших ребят тоже туда отправили. Неудачное было сражение. Тысячи погибших. В это время снег выпал. У нас такое бывает иногда: посреди лета вдруг холод накатывает. Север есть север. Из Кеми 52-ю дивизию сняли в летнем обмундировании и перебросили на Кольский полуостров. Отец наш был не только ранен 30-го апреля, но ещё и обморожен. Нераненую ногу пришлось ампутировать из-за гангрены. Потом он до конца жизни мучился. Сражение оказалось бестолковым. На какой позиции стояли, там и остались.

Снегопад в Умбе  

СКОРО ВОЙНА КОНЧИТСЯ

Две [наших] девочки погибли в Ленинграде во время блокады. Худякова, одна из них, в госпитале работала. Была награждена Орденом Красной Звезды. О ней «Комсомольская правда» писала.

Трагически сложилась судьба ребят-танкистов. Сначала они участвовали в боях подо Ржевом, а потом в Курском сражении. Был парнишка, который мечтал об авиации. Один бывший ученик служил сапёром. Его послали на Дальний Восток. Он постоянно подавал рапорты об отправке на фронт. Родителям писал: «Подыскивайте мне невесту. Скоро война кончится, и я вернусь». Стариков своих обнадёживал, подбадривал, но и его война нашла.

ЦИФРЫ – БУКАШКИ

Если кто учиться уезжал -- никого не держали. Я уехала в 49-м году. Во время войны детства у нас не было. Как могли – сразу начинали работать. В семь лет меня в школу не отпустили: в няньках нужно было сидеть. Бабушку парализовало. Думали люди, что война будет недолгой. Отец на фронт с должности председателя колхоза ушёл. Как мать могла допустить, чтобы колхоз разваливался? Мать была заведующей фермой, но ещё и дополнительную работу на себя взвалила. Сестра из Умбы домой сбежала, когда бабушка заболела, но мать её обратно отправила учиться. Отец наказал, чтобы дети учились.

Фото из архива Ю.С. Попихиной

Я в первый класс не ходила, но научилась читать и считать до ста. Алфавит знала только печатный. Помню горе своё: задачи решать не могла, пока в школу не пошла. Учительница мне объяснила, как задачи решать. Я не понимала, что с этими цифрами делать. Смысл не доходил. Тетради не было. Писала на рыхлой упаковочной бумаге. Чернила разводила и писала пером, которое вставлялось в длинную деревянную ручку. Мне учительница дала задание написать в несколько рядов цифры один и два. У меня все цифры расплылись по бумаге, стали похожи на букашек. Поставила она мне – «плохо». Тогда не цифрами ставили оценки, а писали «плохо», «хорошо», «отлично», «посредственно». Я пришла домой радостная от того, что мне учительница красными чернилами оценку поставила. Мама мне сказала: «Чего радуешься-то? Здесь написано – плохо!» Я – в рёв! И всё-таки первый класс окончила вместе с другими детьми, которые ходили в школу. Контрольные работы писала после всех – самая последняя. Вечером мама приходила с работы, а я шла к учительнице в школу. Вот так у меня начинался первый класс. Зато я была нянькой троих детей и парализованной бабушки. 

Фото из архива Ю.С. Попихиной

Самым тяжёлым делом было наносить ушат воды. Воду надо поднять из колодца, выкрутить ведро. Рост маленький у меня. Боялась упустить вертушку. Несколько поленьев подставляла под ноги. Когда фотографировали первый класс, мне стыдно было. Я казалась себе старше всех детей, хотя по возрасту была не самая старшая. Тогда в школу некоторые дети шли восьми лет. 

А когда раненый отец приехал, дома у нас настоящий колхоз образовался. Отец нам организовывал работу, командовал нами. Мы и на море ездили с ним, и рыбу добывали из озера. Я себе испортила позвоночник, потому что воду носила на коромысле с ушатом, да ещё и в обморок падала. Поэтому, когда семь классов окончила (нас в Умбе таких несколько девчонок было), мы решили поехать учиться в Петрозаводск.

ПОСЛЕВОЕННЫЙ ПЕТРОЗАВОДСК

Одна из подружек проучилась в Петрозаводском библиотечном техникуме один год и сагитировала всех поступать учиться. Десять девчонок с фанерными чемоданчиками под навесными замками поехали в Петрозаводск. Поскольку уезжали мы надолго (на каникулах нам здесь не бывать до лета), нам всем в местной сапожной мастерской сапоги заказали. Ходить в бахилах – рыбацких сапогах -- мы с детства привыкли, а нам сшили сапоги с каблучком, подбитые деревянными шпильками.

В Кандалакше мы сели в общий вагон поезда, а рядом каких-то матросов перевозили. Поезд шёл с Мурманска на юг. Как увидели нас матросы – такое чудо, -- так всю дорогу до Петрозаводска потешались над нами. Наши чемоданы казались нам ценными, а что там было? Пара белья! Обязательно кто-то не спал – караулил вещи.

Приехали мы в Петрозаводск, поступили учиться в педучилище, учились. Кто-то поступил на «пионерское отделение», кто-то на «спортивное». Я поступила на отделение «школьный учитель», где готовили учителей начальных классов. Это было в 49-м году. Петрозаводск был тогда столицей союзной Карело-Финской республики со своими министерствами, университетом, институтом, техникумами. В годы войны Петрозаводск оккупировали. После войны многие люди жили в подвалах. Если вечером идёшь по городу, то на уровне ног в зданиях огоньки светятся. И под нашим педучилищем жили люди – те, кто работал в педучилище. Здание было дореволюционной постройки. Многие дома брали с боем и разрушили. В 49-м году город уже расчистили. Один раз мы на субботнике кирпичные завалы расчищали. Сапёры ходили с миноискателями.

ДЕТСКИЙ ДОМ

После училища отправили меня работать в Олонецкий детский дом. Ближе к Ладоге (в бывшей Олонецкой губернии) был городок Олонец. Две речки там протекало, судоходных для карбаса. Стояло много купеческих домов. Я в Олонце работала шесть лет: три года воспитателем и три года завучем. Детский дом был необычным. Его открыли ещё во времена Дзержинского, когда в 1920-м году шла борьба с детской беспризорностью. 

В годы войны детский дом эвакуировали по Мариинской системе каналов в Вологодскую область. Во время блокады Ленинграда детский дом принял часть ленинградских детей, вывезенных по дороге жизни. В Петрозаводске нас удивила группа шикарно одетых девочек с добротными чемоданами. В общежитии мы оказались в одной комнате. Это были дети из детского дома, разодетые по сравнению с нами. Государство заботилось о них. Когда я приехала в детский дом, одна из наших сокурсниц, бывшая воспитанница пионерского отделения, родом из Ленинграда, осталась в Карелии, вышла замуж. Какая-то часть детей вернулась в Ленинград, но у многих родители умерли.

В Ленинградский университет меня не отпустили, потому что и в каникулы воспитанники детского дома нуждались в уходе и в заботе. Это были сироты и дети заключённых. У них родители либо на войне погибли, либо в лагере срок отбывали. Потом я поняла, что многие репрессированы ни за что. У мальчика Бовина (до сих пор его помню) папа лежал где-то в госпитале, а мама погибла.

Через три года поступила я в петрозаводский Педагогический институт на исторический факультет. Автобусом приехала из Олонца в Петрозаводск. Думала, надо родителей навестить. Встретила подружку. Она с документами приехала, а у меня документов нет – они в Ленинграде. Заходим мы в канцелярию. Подруга сдаёт документы. Вдруг входит декан, начинает с ней приветливо разговаривать, а заодно и меня расспрашивать, поступаю ли я? Я говорю: «Нет, не поступаю. К сожалению, мои документы в Ленинградском университете». Декан мне сказал: «Пишите заявление в наш университет. Мы запросим ваши документы. Сдавайте экзамены». К счастью, я экзамены сдала хорошо. Это был 1957 год. Нас по истории особо не гоняли. Недавно разоблачили культ Сталина. Вот так я поступила в институт, а потом окончила его.

БАНТИКИ

Работая в Олонецком детском доме, я поехала в Ленинград покупать девочкам банты. В то время стали появляться капроновые бантики. Каждый месяц у детей был день рождения: у декабрьских, январских и так далее. И для девочек нет лучшего подарка, чем бант. Вы бы видели, какая была у них радость! И как они ждали своего дня рождения в надежде на то, что им бант подарят! А где бант возьмёшь? И вот я поехала в командировку за бантами.

ВСЕ НЕ ВЕЧНЫ

5 марта 53-го года умер Сталин. Я на практике была в Карелии, в Пряжинском районе. Там проживали вепсы, и был лагерь. Часть людей, отсидев срок, там оставалась. Семьями обзаводились. Из райцентра в сопровождении военной охраны на лошадках приехал лектор. Всех созвали на митинг. Сидели в зале люди бывалые. Кто похохатывал, кто свои байки травил. После лекции никто не аплодировал и не выступил, никто сочувствия не проявил. Сейчас много говорят о том, что в стране до обморока многие переживали смерть Сталина, но я ничего подобного не видела и не слышала. Помню темноту и какую-то тягость. Все не вечны.

ШКОЛЬНЫЙ МУЗЕЙ

В школе вместе с детьми мы создали краеведческий музей с двумя отделениями: о поморах и обо всём, что связано с уроками краеведения по курсу истории. Помогали мне ученики из сёл. Они уезжали на каникулы и привозили экспонаты для музея. Я познакомилась с Николаем Корниловичем Клещёвым из Чаваньги. Он тоже с интересом изучал историю нашего края. Зять Николая летал на самолёте. У нас сообщение было с помощью «кукурузников». Поэтому многие экспонаты он привозил бесплатно. Мои ребята бегали за ними на аэродром. Кроме того, я использовала наш Кузрецкий арсенал. Там у нас тоже было кое-что в своём доме, и местные жители отдавали мне старинные промысловые предметы. Потом мы создали комнату боевой славы. У нас были контакты с командиром партизанского отряда «Большевик Заполярья». Нагрузили на меня «Книгу памяти», да мы в школьном музее уже начали этим заниматься.

БРАТЬЯ

Нас в семье было восемь братьев и сестер. Все выучились. У четверых – высшее образование, у четверых – техникум окончен. Колхозу поморы не нужны стали. Один брат стал токарем-универсалом. Работал на предприятии оборонной промышленности «Арзамас-16» в Сарове. Потом поступил в машиностроительный институт в Ростове. Женился. Приехал на север. Работал вахтовым методом на Кольской сверхглубокой скважине. Второй брат -- дважды мастер спорта. Его самые большие успехи – бронзовая именная медаль на Спартакиаде народов СССР в Свердловске. Был в составе сборной команды по биатлону. Окончил институт. Строил «Абакан-Тайшет» в годы студенческой практики. Когда диплом получил, работал начальником строительно-монтажного поезда, главным инженером в Кандалакше. К сожалению, его парализовало, и он лежит уже несколько лет. Такая судьба. Сердце тренированное. Пытались лечить его от инсульта, но вторичный инсульт случился. Самый малый у нас в «Артеке» побывал, геологом стал. Вторую часть дома, где у нас был склад анфельции, иногда занимали геологи. Брат подрастал, постоянно бывал у них и ни о чём, кроме геологии, слышать не хотел. В сорок семь лет умер из-за болезни крови. Началась перестройка, и перестали финансировать геологические экспедиции. Он работал в Северо-западном геологическом управлении. Появился заказ на нефть – все деньги на выполнение этого заказа. Появился заказ на золото – ни на что другое тоже денег нет. А брат работал «первопроходимцем», как он сам себя называл: занимался первичной геологической съёмкой. Нашёл рудопроявление молибдена на Кольском полуострове.

МУЖ

Когда я в Умбу приехала, то сразу начала работать в школе. Здесь преподавал в первой школе кавказец-историк по фамилии Асанов. Я опоздала к началу учебного года, и Асанова уговорили ещё год поработать. За этот год он успел жениться, и мне пришлось поехать на лесоучасток, где первая Умба была. Я там год проработала учителем начальной школы за одну декретницу. А у Асанова молодая жена на сносях. Куда уезжать? Они ещё на год остались. Меня перевели на Мосеево за Кузрекой. Там я ещё год отработала. Когда семья Асанова уехала на Кавказ, я начала работать в своей родной школе, тридцать лет работала учителем истории. Работала бы, наверное, и ещё, но парализовало мужа, и я начала за ним ухаживать. У меня много племянников, братьев и сестёр, но своих личных детей не было. Муж работал на ретрансляторе, а там низкочастотные передатчики, и, видимо, это сказалось на его здоровье. Они же в магнитных полях работают. Муж инженером был, и все замеры, передачи с Останкино по радиорелейной линии, все неполадки – происходили на включённой аппаратуре. У них даже коврики увозили на дезактивацию, так что работа была не полезной для здоровья.

Записали Василий Матонин  и  Светлана Рапенкова 11 - 14 февраля 2020 года. Подготовил к публикации Василий Матонин. Публикатор благодарит Юлию Сергеевну Попихину и работников Музея истории, культуры и быта терских поморов посёлка Умбы за предоставленные фотографии.