Десять лет назад, в мае 2008 года, пару лет не дожив до восьмидесяти, умер Юрий Рытхэу. Замечательный писатель, один из настоящих национальных писателей нашей страны. Говоря «настоящие», я не присоединяюсь к мнению, что вся литература малых и не очень больших народов СССР была вылепленным в Москве симулякром, призванным создавать видимость культурного разноцветья. Нет, хватало и настоящих самородков, от эстонских и молдавских до абхазских и татарских. И всё же была и имитация, и вылепливание из ничего. Вылепливать Рытхэу нужды не было – его щедро одарил сам Создатель.
Юрий Сергеевич, повторюсь, был глубоко национален. Всё его творчество, общественная деятельность и обычная повседневная жизнь были посвящены донесению до мира правды о жизни и быте чукчей и других народов Севера, защите их прав. Его чувство национального и личного человеческого достоинства не признавало авторитетов, которые это чувство так или иначе задевали. И вот в романе «Сон в начале тумана» оказавшийся на Русском Севере Руаль Амудсен предстаёт не прославленным героическим полярным исследователем, а снисходительным носителем «бремени белого человека», считающим, что основная миссия его собеседника, помощника капитана канадского судна Джона Макленнана, волею судеб поселившегося среди чукчей, – описывать нравы дикарей, показывая мировому сообществу, что они тоже представители HomoSapiens:
Истинный национальный гений обязательно поднимается в своём творчестве на уровень, превышающий зримые и незримые национальные границы, и приведённый выше отрывок – яркое тому свидетельство. Задетая национальная гордость Рытхэу, говорящего устами Макленнана, внезапно обретает общечеловеческое измерение. Не надо видеть в чукчах или эскимосах объект добродушной опеки и предмет занятной антропологической задачки: «они такие же люди, как и все остальные». Они люди – и это главное.- Вы удивительно повторяете вслух то, о чём я думаю на протяжении многих лет, - задумчиво проронил Амундсен. - Эти мысли возникли у меня ещё тогда, когда я зимовал у южного берега земли короля Уильяма. Тогда я впервые познакомился с эскимосами и испытал на себе не только их радушное гостеприимство, но и убедился в их высокой нравственности…
- Превозносить какие-то особые нравственные качества этих людей так же ошибочно, как и недооценивать их, - заметил Джон. – Суть в том, что чукчи и эскимосы совершенно такие же люди, что и остальное человечество. Видеть подвиг в том, что я живу вместе с ними, значит отрицать в них наших братьев…
- Извините, не совсем понимаю вас, - вежливо перебил Амундсен.
- Если бы я поселился среди волков и жил их жизнью, или, скажем, среди медведей, или любых других животных – это тоже бы рассматривалось как подвиг, как необычное состояние человека, как ограничение его человеческих потребностей во имя науки, - пояснил Джон. – Но ведь я живу среди людей! Так в чём же моя необычность, моя исключительность? Быть может, только в том, что теперь моя жизнь, как и жизнь моих земляков, больше всего соответствует человеческой?.. Извините, я не собираюсь заниматься никакими исследованиями – ни этнографическими, ни антропологическими. Я считаю это оскорбительным по отношению к моим друзьям и ко мне тоже…
- Простите, - ещё раз пробормотал Амундсен. – Я никак не хотел вас ни обидеть, ни оскорбить… Я только хотел напомнить вам, что у всякого цивилизованного человека есть долг перед человечеством. Есть расовые предрассудки и узкий взгляд на вещи и явления. Для разоблачения мерзких измышлений насчёт неполноценности малых народов ваши свидетельства были бы необычайно ценны… И потом, вспомните: все цивилизованные люди, которые по тем или иным причинам попадали в сходное с вашим положение, считали своей обязанностью написать об этом.
Когда в апреле 1987 года Михаил Горбачёв, принимая делегацию Конгресса США, спросил у гостей, почему в США, при всей их мультиэтничности, нет отдельных штатов для поляков, негров и латиноамериканцев по образу и подобию советских национальных республик и автономий, один из членов делегации, представитель Демократической партии, знаменитый темнокожий правозащитник Джесси Джексон (старший) почувствовал себя глубоко оскорблённым: он подумал, что советский генсек имеет в виду что-то типа бантустанов в тогдашней ЮАР.
Реальный темнокожий американец Джексон и литературный канадец Макленнан (впрочем, литературный - не значит полностью вымышленный: по словам Рытхэу, у его героя был реальный прототип), получается, сошлись во мнении.
Что касается самого Юрия Рытхэу, он считал своей заслугой не то, что создал чукотскую литературу – а то, что утвердил её как часть русской литературы. Он говорил об этом так:
В целом же он вовсе не считал цивилизацию разрушительной силой, «если это настоящая цивилизация». А русскую цивилизацию он, безусловно, относил к таковым. Об этом говорят не только отдельные мысли и отрывки – Юрий Сергеевич написал книгу, посвящённую размышлениям о месте и роли русской культуры в этом мире вообще, в жизни малых народов Севера и лично его жизни – в частности.Мне важна и приятна та роль, которую я выполнил в литературе, именно русской, в которой занял особое место, утвердив литературу чукотскую… Повествовательная форма классической русской литературы стала для меня надолго образом. В некотором роде сейчас могу сказать, что многое из неё освоил, то есть подал по-своему.
Назвал он своё произведение характерно: «Под сенью большой горы». Гора, как вы понимаете, - это как раз русская культура. И уже первые строки предисловия задают тон всему повествованию:
Почти каждая страница книги – признание. Сразу в нескольких значениях этого слова – и признание величия, и признание в любви. Вот например:«Эта книга писалась долго. Для каждой страницы её надо было прожить не один год, проехать не одну сотню километров дальних и трудных дорог. И пока я не сел за первую страницу, книга была мечтой. И вот мечта воплотилась в книгу, встала ровными рядами строк на белой бумаге. В этой книге мне хотелось выразить любовь и признательность великой русской культуре, которая повстречалась мне в начале моего жизненного пути. Её значение для меня и для моего народа, лишённого письменности и литературы, - неоценимо».
Или ещё:По мере овладения русским языком во мне росло прекрасное чувство не только соприкосновения с великим языком, но чувство гораздо большее – как бы ощущение собственного продолжения в том неизведанном, что становилось понятным с каждым узнанным русским словом.
А вспоминая о годах Великой Отечественной войны, когда чукчи, как и все советские люди, жадно и тревожно вчитывались в сводки с фронтов, Юрий Сергеевич признавался:Мы приобретали культуру, читая русские книги. Книги Пушкина, Лермонтова, Толстого, Чехова, Горького. Наши умы впитывали идеи подлинного человеколюбия. Мы вслушивались в слова, обращённые к человеку труда, к главному, на наш взгляд, человеку, ибо его трудом кормятся все.
Я никогда не устану благодарить судьбу, что в период моего становления как человека, в период формирования духа моего рядом были великие русские, чьи идеи были созвучны моим смутным, ещё неоформившимся мыслям.
Интересно, что в те годы я даже не задумывался над тем, что воспринимаю богатства иного народа. Мне тогда казалось совершенно естественным и закономерным, что богатства одного народа принадлежат другим. Так повелось издавна в нашем народе – делиться тем, что есть у тебя, отдавать лучшее тому, кто имеет в этом нужду.
Поэтому как-то странно мне было уже в зрелом возрасте ознакомиться с некоторыми сочинениями, в которых утверждалось, что всякое приятие чужого – уже сам по себе акт, до некоторой степени унижающий человека.
Даже история обретения писателем его русского имени по-своему символична. Изначально Рытхэу, или Рытгэв - это имя, данное Юрию Сергеевичу при рождении. В переводе с чукотского оно означает «забытый», «неизвестный». Так мальчика нарёк его дед, всамделишный шаман. Рытхэу подрос и пришёл в милицию получать паспорт.«Поразительной была потрясающая сила сопротивления русского народа. К тому времени слово "русский" стало для нас синонимом советского, но Отечественная война ясно показала, какой народ является цементирующей силой в дружном объединении советских народов».
Быстро пробежав глазами анкету, начальник милиции вдруг сделал строгое лицо и спросил:
- А где имя и отчество?
Я замялся. Мне было почему-то неловко признаваться в том, что у меня нет ни имени ни отчества.
- Как это – нет? – заволновался начальник. – Как тебя зовут? Рытхэу? И всё? Больше ничего? Так дело не пойдёт, - серьёзно и строго произнёс начальник милиции. - У каждого советского человека должны быть и имя и отчество.
- Где же я возьму имя и отчество? – растерянно пробормотал я.
- Думай! – многозначительно намекнул начальник милиции и надел на голову форменную фуражку. – Как, значит, появятся они у тебя – имя и отчество, - приходи, и в один миг оформим тебе наш советский паспорт!
На другом берегу бухты Провидения, на полярной станции, работал мой давний знакомый по Уэлену метеоролог Юрий Сергеевич. Иногда я заходил к нему в гости, часто советовался с ним по всяким житейским делам. Я и направился к нему и выложил перед ним суть проблемы с паспортом.
- Так, где же взять тебе имя и отчество? – озадачился Юрий Сергеевич.
И тут у меня возникла идея:
- А если я возьму ваши имя и отчество?
Юрий Сергеевич долго думал, потом расхохотался и сказал:
- А что? Хорошая идея! Мне не жалко!
- Правда? – обрадовался я.
- Вот только какая загвоздка: наверное, надо дать какую-нибудь расписку, - засомневался Юрий Сергеевич. – Если надо – дам!
Широкой души был человек – Юрий Сергеевич!
На следующий день я уверенным шагом вошёл в кабинет начальника милиции бухты Провидения и заявил:
- Я вспомнил: меня зовут Юрий Сергеевич Рытхэу!
Войдя под русским именем в русскую культуру, Юрий Сергеевич считал такой путь приемлемым для своего народа и других малых северных племен. Проблемы, связанные с приходом на Север иного уклада жизни, построенного на научно-техническом прогрессе, – и те не отделяют Рытхэу от русского народа, выступающего в роли главного носителя этого прогресса. От людей всех национальностей, бестрепетно относящихся к экологии и метафизике северной жизни, – да, отделяют. Но одновременно приближают к самому русскому явлению нашей литературы ХХ века – писателям-«деревенщикам», у которых болело сердце о том же, о чём и у Рытхэу, но в масштабах всей страны. Недаром литературоведы (в частности, Марина Колупаева в исследовательской работе «Проблематика и жанровое своеобразие романов Юрия Рытхэу 80-х годов XX века») отмечают сходство произведений чукотского мастера с прозой Валентина Распутина, с такими её сгустками гения и пронзительности, как «Пожар» и «Прощание с Матерой».
То, что Север нашей страны стал русским не только формально-административно, а во всей полноте и по всем направлениям – для Рытхэу было несомненным благом. Разрушительным оказывается как раз обратный подход: когда народы прекращаются в экспонат для гигантского этнографического музея, в повод для буколического умиления. Болезненное внимание к поддержанию и едва ли не насильственному увеличению «разнообразия» - обратная сторона унифицирующей глобализации.
Этой теме посвящено ещё одно произведение Рытхэу – совсем небольшой рассказ «Воспоминание о Баффиновой земле».
Вкратце напомню сюжет. Молодой учёный Агнус Прайд находит в эскимосской деревне, население которой выкошено эпидемией, крохотного мальчика. Он привозит его домой в Торонто и, назвав Джеком, начинает вместе с женой воспитывать как своего ребенка.
Когда соседки выходили прогуливать своих породистых собак, Хэлен Прайд одевала своего воспитанника в стилизованную под эскимосскую, специально сшитую для него одежду, сажала в санки с полозьями из моржовых бивней, привезённые Агнусом с Севера, и возила его перед своим домом, вызывая зависть соседок и непритворное умиление усыхающих в безделье старушек.
— Какая прелесть! – всплёскивали руками женщины.
- Чудо! – коротко заключали мужчины, вылезая из своих автомашин, чтобы взглянуть на такую редкость.
Джек растёт, становится школьником, он ничем не отличается от сверстников, даже слегка разочаровывая своей подчёркнутой обычностью Агнуса, желавшего найти «соприкосновение с загадочной душой эскимоса». В семье появляется собственный, кровный сын, после чего приёмышу уделяется всё меньше внимания. Какое-то тепло остаётся разве что в общении с братом Агнуса, чудаковатым художником Дэви, некогда прошедшим гражданскую войну в Испании – очевидно, на стороне республиканцев. Дальнейшее будущее юноши покрыто плотным туманом неизвестности, тратиться на его высшее образование семейство Прайд не собирается. В итоге Джек, вызвав у приёмных родителей явное облегчение, чуть прикрытое лицемерной грустью, решает вернуться на землю предков и стать тем, кто он есть по рождению, — эскимосом. Он осуществляет задуманное, даже находит человека, который, судя по всему, брат его родного отца. Но жить так, как живут окружающие его эскимосы, у Джека не получается, охотник из него скверный, соплеменники, особенно сверстники, сторонятся «своего среди чужих, чужого среди своих», небезосновательно считая, что он говорит и думает по-английски, и слова «ты стал словно белый» в их кругу – высшее оскорбление. Промаявшись так зиму, он возвращается в Торонто, выслушав прощальное напутствие дяди: «Ты стал другим, неспособным жить среди нас. Иди к тем, кто вырастил тебя и воспитал. Тебе будет лучше среди них». Устроившись грузчиком в аэропорт, Джек изредка, набравшись для храбрости виски, приходит к двери некогда родного дома и слушает, как играет на гитаре Дэви Прайд…
Как мы видим, Агнус Прайд и его супруга воспринимали Джека именно как милый этнографический экспонат: демонстрация ребенка в эскимосском костюмчике и на санках соседям – это едва ли не самый сильный эпизод рассказа. Но мальчик вырос самым обычным канадцем, и только потухший энтузиазм приёмных родителей заставил его метаться в поисках своей истинной идентичности. Отметим, что в итоге он всё равно остался канадцем, просто морально и душевно сломленным. Не случись родительского предательства - он был бы канадцем самым обычным, лишь внешне отличающимся от большинства.
Юрий Рытхэу резко протестовал против бездумного, хищного и эксплуататорского отношения к землям малых народов Севера, как в России, так и в Канаде, и в США. Но ровно так же ему претил сентиментальный превращённый расизм, свойственный и самым незаурядным людям вроде Амудсена («Под сенью большой горы» ещё раз подтверждает позицию писателя: он говорит, что «ограниченный гуманизм сродни современному респектабельному расизму»). Юрий Сергеевич считал, что чукча может оставаться чукчей, но ничто не должно искусственно мешать ему стать частью русской цивилизации. По-настоящему незаурядный человек и большой мастер, Юрий Рытхэу, при рождении названный «неизвестным», но снискавший всемирную славу, совместил обе тропинки, став русским чукотским писателем.
Автор: Станислав Смагин, политолог, публицист.
