«На Вайгаче больше шансов выжить…» Вацлав Дворжецкий в ГУЛАГе

Династия Дворжецких: Вацлав Янович (отец), Владислав (старший сын), Евгений (младший).



            Помню, как в одном из музеев я увидел карту с пунктами управлений ГУЛАГа. Последний – крайний северный пункт – стал для меня открытием: я не представлял, что щупальца сталинских лагерей дотянулись до острова Вайгач, священной земли ненцев, где, по их поверьям, обретается главное жилище ненецких богов. Поэтому, когда мне в руки попались воспоминания советского актёра Вацлава Дворжецкого, я заволновался: дело в том, что последний, сидевший в 1929-1946 в ГУЛАГе, часть своего срока провёл на Вайгаче. Это обстоятельство делает «Записки» Дворжецкого уникальными. Но интересно и его отношение к тому, что с происходило в заключении: читая «Записки» Вацлава Яновича, иногда забываешь, что это воспоминания узника. Удивительная выдержка и любовь к жизни!

Польский дворянин           

            В январе 1931 года поезд, где этапировался Вацлав Янович, прибыл в Котлас – главную пересылку УСЛОН – Управления Северных Лагерей Особого Назначения. Дворжецкий описывает лагерный поезд: четыре пассажирских вагона с клетками-купе внутри и пять теплушек – товарных вагонов (видимо, для охраны) с нарами и печками.
            «Этап прибыл. Разгрузка, перекличка, построение, «следование» к проходной… Легко сказать, а четыре часа прошло. Человек пятьсот прибыло. Женщины отдельно. Вьюга, холод, ночь… Наконец, начальник охраны приказывает: «Буду называть фамилии, отвечать: имя, отчество, статья, срок – и бегом в зону!». Кто расслышал, кто не расслышал: ночь, вьюга, из зоны светит сильный прожектор. И бегут в зону с вещами, узелками, с корзинами, бегут сквозь «коридор» дневальных, а те подгоняют дубинками и матюгами. Бегут сквозь строй в лагерь-пересылку «Котлас».
            Потом была долгая изнурительная процедура: вещи (узелки, чемоданы) надо оставить, в баню – по десять человек, одежду следовало сдать в т.н. «жарилку» для дезинфекции. Лишь когда, прозвенел рельс, можно было разойтись по баракам…              
            Дворжецкому запомнились пламенные речи, которые «толкали» перед строем разные начальники. Все они были одеты в добротные полушубки без знаков отличия:
            «Заключённые! – кричал своим зычным голосом очередной начальник. – Вы прибыли сюда на разные сроки для того, чтобы честным трудом искупить свою вину перед Родиной. Только трудом вы можете добиться сокращения своего срока заключения. Труд поможет вам скорее выйти на волю и стать полноправными гражданами Советской России!».
            После таких зажигательных речей конвой обычно командовал: «Шаг направо, шаг налево считается побегом! Оружие применяется без предупреждения! Вперёд, следовай!».

   

«Cпасите наши души!»

           Посреди бараков возвышалась контора – двухэтажный бревенчатый дом с множеством комнат. Над крыльцом – красный лозунг: «Тут не карают, а исправляют!». На бараках: «Позор нарушителю лагерного режима!», «Даёшь индустриализацию всей страны!». На воротах: «Работа освобождает!». Внутри барака: «Борись за чистоту!» и т.д.
            В один из дней начался аврал. Ходили слухи, что грядёт ликвидация лагеря… Сразу отменили построение, а на воротах повесили странную вывеску: «Общежитие рабочих Северолеса. Котласское отделение». Остальные лозунги поснимали. Людей стали выводить группами и с вещами. Всем выдали хлеба на пять дней, и стали грузить в товарные вагоны. Последние метили мелом: «пропс», «баланс», «шпала», – чтобы никто не мог догадаться, что в вагонах – заключённые.
            В самой зоне шла полная перестройка: в бараках убрали нары, которые заменили койками с постелью. Поставили тумбочки и проч. «Сплошная маскировка!»… Что же случилось? Как выяснилось, Франция, Швеция и другие западные державы выразили протест по поводу принудительного труда в РСФСР и отказались покупать лес. Дело в том, что лес шёл через Архангельск, где на погрузке работало много заключённых. Летом лес доставляли по Северной Двине на плотах и баржах. В Архангельске его сортировали и погружали в вагоны или на корабли. Кто-то из заключённых сумел нанести на бревнах следующие надписи: «SOS! Спасите наши души!». Были здесь и фамилии арестованных и адреса лагерей, и даже количество заключённых. В итоге Лига Наций решила посетить указанные «адреса» в Советской России. Последовал немедленный приказ по ГУЛАГу: срочно ликвидировать Котласскую пересылку. Зэков загнали в вагоны, которые отогнали в тупики. Затем заключённых раскидали по лагерям Севлага.
            Конец зимы и весну 1931 года Дворжецкий провёл в 7-м рабпункте Пинежского участка УСЛОНа. Здесь шло строительство железной дороги Пинега-Сыктывкар. Лес, зона, колючая проволока, на ограде – вышки-будки с часовыми. Внутри зоны – десять бараков, включая штрафной изолятор.
            «Просека рубится в сторону Сыктывкара, – вспоминает Дворжецкий. – Пинега уже позади – вёрст сто. Людей немного, тысячи полторы. Большинство – крестьяне средних лет, из раскулаченных. Интеллигенции не видно, а уголовники в самоохране или командуют. Большинство – в обмундировании третьего срока: телогрейка, бушлат, ватные штаны, серая шапка-ушанка, кушаки-верёвки. Вот они – ударники цивилизации! Ночью спим тут же, на лапнике, на постели из веток ели, у костра. Дымятся портянки, подсыхают валенки. У многих травмы, ушибы или ранения: всё же пила, топор... Вначале лекпом делал перевязки и даже увозил в больницу, а потом пришёл приказ: не оказывать помощь «саморубам». Сам отрубил себе палец или случайно – никому не интересно…»
            Топоры и пилы надо было на ночь сдавать. Сдал топор – получи кружку муки и кружку пшена. «Если нет посуды, то баланду в шапку получали, а если ложки нет – хлебай так», – пишет Дворжецкий. Ложка была большая ценность: некоторые умельцы вырезали по десять штук и давали напрокат.
              

Секретная экспедиция

              Летом 1931 года по Пинежским участкам УСЛОНа стали собирать этап. Многих сняли с работы и согнали для комплектации в барак. Тем, кого отобрали, выдали новые телогрейки, штаны, бельё, ботинки. Пайки раздали на пять дней. Народу много – человек двести. «Куда собираются гнать? Хуже не будет, куда уж!»…
Этап посадили в теплушку, паровоз тронулся… Заключённые гадали, куда: не то Котлас, не то Великий Устюг... не разобрать. Северная Двина, загнали на пристань…
«Куда везут? В Архангельск на лесопоргузку? Никто ничего не знает, – вспоминает Дворжецкий. – Загнали на теплоход «Глеб Бокий»[2], в трюм, прямо на днище, шпангоуты торчат, вода по щиколотку. Сутки стояли, пока загружали пароход. Пить, жрать охота, на оправку не выводят. Закрыли трюм – пошёл, поплыли! На палубу не пускают. Параши не поставили. А в трюме – друг на друге. Темно, вонь… Прибыли в Архангельск… Наконец, накормили, пересчитали выживших и перегрузили в трюм большого грузового корабля. Добавили ещё человек сто. Через день вышли в открытое море. Слухи были: не то Колгуев, не то Новая Земля, не то Соловки. Белое море, Баренцево, Карское, – продолжает Дворжецкий. – Это было путешествие! В этом же трюме груз: трубы, ящики, бумажные мешки с цементом, железные бочки с соляркой и керосином – и люди! Триста человек! День и ночь страшная качка. То килевая, то бортовая. Шторм! Временами через открытый люк высоко-высоко горизонт виден, море, волны. Морская болезнь – рвота, стоны, вонь; грохот волн, падают ящики, рассыпается цемент; люди, пытаясь удержаться, хватаются за что попало, все вповалку, без еды, питья и воздуха. Вдруг всё затихло… Прибыли».
Дворжецкий признаётся, что трудно было сообразить, сколько длился этот ад. Оказалось, трое суток. Выгрузились не все. Сколько осталось в трюмах лежать – никто не знает… Первое, что бросилось в глаза – корабль на рейде, километрах в десяти от берега, и льдины-айсберги в море. Берег тянется скалами, тундра до горизонта, бараки, запах еды. Остров Вайгач!
   
       

Откуда лагерь на Вайгаче

             Отвлечёмся на время от «Записок» Дворжецкого и обратимся к истории Вайгача и основания на нем ГУЛАГа...
             Новгородские купцы открыли Вайгач в X веке, когда через пролив Югорский Шар увидели с материка остров, и где-то с этого времени его стали посещать русские промысловики. До начала XX века постоянных поселений на Вайгаче не было. Его посещали лишь русские, с целью добычи песца, и самоеды (ненцы), которые приносили на Вайгаче в жертву оленей. На острове до сих пор сохранилось несколько ненецких святилищ, в том числе знаменитый семиликий идол.
             В 1921 году советские геологи обнаружили на Вайгаче месторождение полиметаллической руды. В 1930 году её анализы неожиданно показали наличие золота, серебра и платины. Этого было достаточно, чтобы на остров срочно отправили экспедицию ГУЛАГа по добыче руды, которая стала называться Вайгачской экспедицией ОГПУ. Тогда же в бухте Варнек было основано единственное поселение на Вайгаче. В нём разместились администрация ГУЛАГа и охрана осужденных, которые работали в рудниках. Известно, что в первую зиму здесь зимовало 132 человека, из которых 125 были заключёнными. На следующий год из заготовленных в Архангельске и доставленных сюда пароходом срубов были собраны шесть бараков и дом для начальника лагеря. Рядом встал дом для охраны и вольнонаёмных. Также была смонтирована дизельная электростанция. О том, что в действительности ищут на острове, не знали даже заместители начальника экспедиции. С Вайгача образцы руд доставлялись в Архангельск, а оттуда самолётом в Москву, где уже и производились анализы.

Дворжецкий на Вайгаче

               Вацлав Янович признаётся, что на Вайгаче жилось ему хорошо: в бараках нары «вагонкой», столовая, хорошее питание, обмундирование. Охраны никакой! Поверка – один раз в два месяца, баня хорошая, с изобилием воды и мыла, в прачечной – регулярная смена белья. Здесь же работала электростанция, «фактория» для ненцев, куда те сдавали шкурки песцов в обмен на патроны и винтовки. В вайгачском клубе много книг, шахматы, шашки. Тут же – стадион, футбольное поле, турники, кольца. Зимой – лыжи. Рядом – речка. Из неё летом удобно брать воду. Зимой оттаивали снег.                             Впрочем, летом было не легче: без накомарника ни шагу! Местные крупные комары, по свидетельству Дворжецкого, загрызали оленей до смерти. Последние уходили от гнуса на север, переплывали Маточкин Шар (пролив, отделяющий северный остров Новой Земли от южного). «Бывало, зарежут оленя, сдерут с него шкуру, а она вся в дырках, и под ней черви, вроде мотыля, только белые – это личинки комара».
              Дворжецкий был в восторге от фауны Вайгача: помимо песцов здесь жили белые полярные совы, которые иногда прилетали к людям. В бухте жили тюлени, которых заключённые выманивали из воды на свист, и те сразу выныривали: любопытные! Особенно интересны были айсберги, на которых встречался «пепел». Дворжецкий полагал, что это следы метеоритов… Как тут не сочинить стихи о Вайгаче?
              Чайка стонет человечьим голосом.
              С моря в тундру тянется туман.
              В небе туч седые полосы,
              В скалы плещется холодный океан…
              С криком вьются над болотом утки,
              Под ногами мокнет мох оленей,
              А на склонах плесенью осенней
              Грустно расцветают незабудки.

              Но вскоре относительно лёгкие дни закончились, и начались тяжёлые лагерные будни, которые Вацлав Янович назовёт «каторжными»… За бухтой Варнека, в десяти километрах от лагеря, находились шахты, представляющие собой свинцовые и цинковые рудники. Летом плыли туда на карбасах, зимой по льду. По льду шли не иначе как вдоль верёвки – иначе можно было сбиться с пути. «Рудники – жуткие, – вспоминает Дворжецкий. – Людей в ствол шахты спускают «бадьёй», вручную коловоротом, как в колодец. Вагонетки, гружёные рудой, выкатывают тоже вручную. В забоях орудие шахтёра – отбойный молоток, освещение – лампочка на каске. Крепление слабое – вечная мерзлота, «жила» узкая – в забое работаешь лёжа с киркой».
              Всю зиму Дворжецкий работал в шахтах, в светлое время года занимался сортировкой руды. В августе добытую руду грузили на пароходы. Иногда принимал участие в геологоразведке: там, в глубине Вайгача, «били» шурфы, изучали россыпи, собирали образцы породы. В местах предполагаемых месторождений полиметаллов вели разведку буровыми. Встречались и золотые самородки, серебро, свинец, цинк, медь, флюорит, олово. Часто обнаруживались россыпи благородных камней: рубинов, изумрудов, яхонтов, аметистов, горного хрусталя.

Начальник лагеря и Шопен

           Несмотря на тяжкий труд, настроение зэков было приподнятое: независимо от статьи и срока, всё же шли «зачёты»: день за два, а на особо трудных участках – три дня за день. Досрочно освобождать и сокращать срок особо отличившимся мог только начальник лагеря – Дицкалн Александр Фёдорович. К Дворжецкому это не могло быть применимо: судьбу сидевших по 58-й статье, решали в Москве. Но, по-видимому, начальник лагеря был личностью незаурядной: недаром Дворжецкий сделал отступление, чтобы сказать о нём несколько слов…
           «Дицкалн был внешне незаметен, – вспоминает Вацлав Янович, – появлялся в лагере редко, был одет в бушлат и полушубок, никогда ни к кому не обращался (иногда приходил в клуб на спектакли), жил на отшибе в доме, окружённом оградой из колючей проволоки, рядом с радиостанцией и бараком охраны. Лишь однажды мы увидели нашего начальника другим: он встречал начальство с материка и стоял на пристани в военном мундире (четыре ромба на петлицах!) – член Военно-Революционного Совета!»


               Дворжецкий рассказывает, как после выступления «Живгазеты»[3] его неожиданно позвал охранник. «Куда? Зачем?» – «Начальник вызывает». Наш герой был уверен, что его посадят в карцер: накануне, когда оформляли зал к 8 Марта, он нечаянно сел на портрет Крупской…
              Привели к начальнику. Тот предложил чаю и позвал домработницу – принесли ужин. В гостях у всесильного Дицкална Дворжецкий пробыл два часа. Александр Фёдорович оказался человеком образованным – беседовал о театре, литературе, музыке. Затем читал Блока, а при расставании – подарил своему «сидельцу» книжку стихов. Прощаясь, просил не распространяться о визите…
              Впоследствии Дворжецкий был ещё дважды в гостях у начальника лагеря. «Не знаю, приходил ли кто-нибудь к нему ещё, – размышляет Вацлав Янович. – Семьи у него не было, он был страшно одинок. Я хранил тайну. Однажды мы даже играли на бильярде, и он исполнил на фортепиано Шопена. А ведь слава о Дицкалне была как о суровом, строгом, даже жестоком человеке: это по его распоряжению был устроен карцер в заброшенном шурфе в вечной мерзлоте (этот карцер называли «могилой»). Вот таким был остров Вайгач, «экспедиция» УСЛОНа ОГПУ».
              Дальнейшая судьба Дицкална относительно того времени была довольно успешной: помимо того, что он сделал карьеру в НКВД, ему удалось избежать репрессий. После войны переехал в Ригу. [Возможно, к себе на Родину: настоящее отчество Дицкална не Фёдорович, как пишет Дворжецкий, а Теодорович. – А.Е.]. Затем Дицкалн работал при Совете Министров Латвийской ССР, в Министерстве шоссейных дорог. Умер бывший вайгачский начальник в Риге в 1947 году.

«Я – актёр»

             На страницах своих «Записок», посвящённых Вайгачу, Дворжецкий пытается объяснить читателю, что он чувствовал в заключении в Заполярье. Именно эти строки – самые важные, ибо они объясняют, что помогло выжить нашему герою. «Невозможно не рассказать о моей собственной роли в жизни Вайгача, – пишет Дворжецкий. – Я – актёр. Всегда и везде и во всём – актёр. От рождения, по призванию. И где бы я ни был, чем бы ни занимался, – всё окружающее я всегда воспринимал по-особому. На всё происходящее со мной я смотрел как бы со стороны. Было страшное любопытство: зачем всё это? Что дальше? Имеет ли это всё какой-то смысл?».
            Дворжецкий признаётся читателю, что он испытывал жадное удовольствие и даже наслаждение от возможности участия в лагерной жизни и от познания действительности – суровой природы Вайгача и других мест, где ему удалось побывать за время «этапов большого пути». Конечно, он прекрасно знал и помнил, что находится в заключении, но вот что удивительно. По собственному признанию Вацлава Яновича, он не стремился на свободу. Он всегда мог сам внушить себе это чувство – независимости и свободы. Дворжецкий попытался объяснить читателю, да и себе тоже, откуда в нём внутренняя свобода…
           «Это ещё в тюрьме и, пожалуй, до тюрьмы было у меня: я сам так хочу! Никто меня не принуждает! А будоражащее «Что дальше?» не позволяло тосковать. И понесла меня волна судьбы из тюрьмы в тюрьму, из лагеря в лагерь, а затем на Север – Котлас, эвакуация, этап, Пинега, снова этап, трюм корабля и, наконец, Арктика, Вайгач. Чудо! И всё это за восемь месяцев!».
            Дворжецкий пишет, что увидел «КЛУБ» (он так и пишет – уважительно и большими буквами!) в первый день своего пребывания на Вайгаче. В клубе стояло пианино, а тюремный хор разучивал «Смело, товарищи, в ногу!». «Я немедленно проник в клуб, – пишет Вацлав Янович, – а через месяц организовал «Живгазету» и уже показал начальнику КВЧ[4] какую-то программу. И – пошло! Каждую неделю – выступление. «Парады», «оратории», «хоровая декламация», песни, танцы. От работ в шахте меня освободили, назначили на ближайшую буровую вышку мотористом. Легче стало, больше времени для «Живгазеты».
            Оценив талант прибывшего осуждённого, начальство лагеря доверило ему ставить спектакли. Первый из них – «Штаб-квартира». Дворжецкий не без юмора замечает, что на Вайгаче чувствовалась нехватка хорошей актёрской школы. С открытием навигации на остров прибыл очередной этап, где обнаружилось пять неплохих актёров. «Отшибло память! – сетует полвека спустя Дворжецкий. – Не помню все фамилии! Программок не было. Помню Елену Петровну (Зонина или Зинина?), немолодая уже, хорошая актриса, играла Василису в «На дне». Потом Жаркова помню, Колю Бурцева, Николая Литвинова, которого я встретил позднее на Беломорканале. Боже мой! Сколько забытых имён…»
     
Продолжение следует.


***
Андрей Юрьевич Епатко,  старший научный сотрудник Государственного Русского музея, специально для GoArctic.

---

[1] Дворжецкий сел по печально знаменитой 58-й статье – «враг народа».
[2] Соловецкий гулаговский теплоход, названный в честь известного деятеля ОГПУ-НКВД. Увековечивание не помогло: Глеб Бокий расстрелян в 1937 году.
[3] Поскольку прессу зэкам не доставляли, то обходились агитками и стихами, которые сочинял и исполнял Дворжецкий. Как видно из «Записок», последний и был инициатором создания «Живгазеты».
[4] КВЧ – Культурно-воспитательная часть