Антропология пурги – "живое существо" и "чуждый вид разума"

Фото Леонида Круглова, GeoPhoto.ru

Продолжение. Предыдущие части здесь и здесь. 

Антропология пурги

В записках путешественников описания полярной пурги -- одни из самых впечатляющих фрагментов. Их цитировать, по большей части, нет смысла, поскольку лаконичностью они не отличаются и нередко бывают главной причиной очерка, если автор строит свой труд в виде серии коротких сюжетов. Описания поражают одушевлённостью стихии, способной совершенно деморализовать человека – как разрушительный вид чуждого, нечеловеческого, «великанского» разума, которому человек не в силах противостоять. У этнографа Юрия Симченко, большую часть жизни проработавшего в Арктике, есть ёмкое и необычное наблюдение: «Пурга заставила заговорить обычно безгласные предметы. Простой столб завыл басом, завизжали растяжки антенны, засвистели все щели и дыры в стенах тамбура».

Однако арктическая культура выработала способы эффективного противостояния. В тех случаях, когда автор путешествует с местными жителями, и их по дороге накрывает пурга, местные быстро сооружают укрытие, в котором можно переждать разгул стихии. Описание этих технологий – подробное, и написано с нескрываемым восхищением. У Константина Носилова, прожившего в конце XIX века три года на Новой Земле, – это снежная пещера на экспедицию из четырёх человек и грудного младенца, которые отправились в дальний путь на двух собачьих упряжках. Пещера оказалась вполне просторна и удобна, но в ней не было вентиляции, и от дыхания, пропитавшего снег каплями влаги, потолок не выдержал и провалился – благо пурга была уже на исходе. Юрий Симченко, работавший много лет на Таймыре у нганасан, описывает пургу в дороге на трёх упряжках оленей, со стариком и старухой. Из трёх ездовых нарт старики построили «куропачий чум» – полноценный заслон от ветра с крышей, но места в нём было только на то, чтобы лечь в один ряд. Поэтому здесь возникла важная проблема – сохранить доступ воздуха, когда пурга очень быстро занесла всё строение снегом. Старик взял эту работу на себя и трудился всё время не покладая рук. Подобный «куропачий чум» у меня был в 2002 году на Анабаре, недалеко от моря Лаптевых. Начало зимы, температура с минус двадцати поднялась до минус восьми. Ночь, я возвращался на снегоходе с двумя проводниками из оленьего стада в посёлок, куда утром должен был прилететь вертолёт. Пурга была слабой, с крупными влажными хлопьями снега, но видимость – никакая, а так как мы находились на плато, то могли просто разбиться при спуске, и поэтому решили заночевать. Нарты, на которых я ехал, поставили набок, к наветренной стороне. На них был укреплён большой кусок брезента, и мы сели спиной к ветру внутри полозьев – брезент нас закрывал сверху и спереди. Раз примерно в полтора часа мои проводники расталкивали меня, брали под руки, и мы делали небольшой прогулочный круг, чтобы не замёрзнуть. Наутро пурга утихла, и при утреннем свете мы обнаружили, что стоим недалеко от геодезического знака, который указывал на единственную в этих местах дорогу с плато – до склона было метров двести.

«Великий санный путь» Кнуда Расмуссена не содержит описаний пурги. Кнуд родился и вырос в Гренландии за полярным кругом, и зимний разгул стихии был ему, вероятно, настолько привычен, что его описывать не было никакого смысла – в этом отношении он повторяет многих аборигенных писателей Арктики: для них оказывается более существенным человеческий разговор, чем картины природы. Но тут мне удалось найти редкое исключение из этого правила у современной ненецкой писательницы Анны Неркаги – в её повести «Анико из рода Нохо» есть такой диалог: «– Сей год это последний буран… – Почему? – Злости в нем много. Недобрый буран. … В такие бураны даже десять шкур, укрывающих чум, кажутся паутинкой». Здесь видно, что и для непривычного путешественника, и для привычного аборигена пурга оказывается живым существом, со своими особенностями характера. 

У Константина Носилова начало пурги на Новой Земле было весьма курьёзным: 

Там же писатель вспоминает, как он видел начало пурги на Полярном Урале: 

В отношении собственно антропологии пурги – это обязательное смирение перед стихией: пургу можно только переждать. Это смертельно опасная стихия, и не всегда местные рецепты противодействия срабатывают. Ленинградский этнограф Андрей Попов, работавший на Таймыре в 1930-е годы, писал, что пурга может опрокинуть чум, и тогда вещи и даже нарты его обитателей могут быть унесены ветром, а сами люди оказываются без крыши над головой. У моего нганасанского друга Лёни Костёркина, жившего с семьей в середине 1990-х на охотничьей точке «Угарная», так погибла четырнадцатилетняя дочь: она вышла в пургу из дома, заблудилась и замёрзла.

Арктика по части ветра – тоже везде разная, и технологии выживания могут сильно различаться. Чукотка, к примеру, выглядит более ветреным местом, чем более северный Таймыр. На Чукотке не получил распространения конический чум – там (и на Камчатке) оказалась более устойчивой конструкция яранги. Это цилиндр и на нём конус с вершиной в виде тупого угла. Но этого тоже было недостаточно: лучшей аэродинамической формой проявила себя полусфера, которую изнутри выгибали три Т-образные распорки, идущие из центра, и снаружи – большие валуны, которые на верёвках крепились к верхним жердям жилища. Другой элемент чукотской культуры, приспособленной к долгим пережиданиям пурги, – это ночной горшок, вырезанный из мягкого камня. Его передавали из поколения в поколение, как семейную реликвию.

В своё время Юрию Симченко удалось узнать у нганасанских стариков смысл многих орнаментов на одежде. Как и любой орнамент со смыслом, они делились на две группы: социальные и магические. К магическим относился орнамент, связанный с пургой. Его пришивали к парке, чтобы дать возможность человеку выжить в пургу, если он оказывался вне дома.

У нганасан проблема с дровами возникала часто: самый распространённый вид дров -- лиственничный стланик. Горит он плохо и сильно дымит, поэтому для того, чтобы его разжечь, использовались кожаные мехи, наподобие кузнечных. У этих мехов было ещё одно назначение – чисто магическое (по принципу подобия): они использовались, чтобы вызвать пургу. В героическом эпосе ненцев ужасы от пурги тоже никак не прописаны, но герой вызывает пургу, чтобы оторваться от преследующих его врагов: «Я думаю: «… Когда будет пурга, шаман-тунгус потеряет мои следы». Поднялась пурга. Если протянуть руку – руки не видно. Неделю пурга идёт. Я повернула, поехала к чуму».

Антропология холода

Эту неожиданную для себя тему я обнаружил, когда сравнивал по уже старинной этнографии выбор места для зимнего стойбища у нганасан и долган, двух соседних народов, обитающих в тундре (у нганасан оленеводство закончилось в 1970-е годы и с ним кочевая жизнь, а таймырские долганы его сохранили лишь на востоке полуострова). Нганасаны стойбище устраивают на возвышенности, чтобы его не заносило снегом, а долганы – в низине, чтобы не продувал ветер. Андрей Попов первым подробно описал быт и тех, и других. В начале ХХ века долганы стали покупать у якутских купцов балки или «нартенные чумы». Это каркасный вагончик на полозьях с печкой-буржуйкой, обтянутый оленьими шкурами. Его изобрели русские для перевозки по тундре чиновников, но дальше разработали и вывели в производство якуты. Его не надо каждый раз разбирать и собирать на новом месте, но по сравнению с чумом он тесноват, даже в своих максимальных размерах. Попов пишет, что долганы – большие любители комфорта, и балок – отличная иллюстрация этому наблюдению. Буржуйка способна в балке устроить совершенно курортную температуру, но балок не способен её удержать. В своё время ненцы и нганасаны смеялись над балками, считая их крайне неудобными по причине тесноты. Сейчас чум уже мало где сохранился, вытесненный балками и палатками.

В этой истории интересно: что может быть противопоставлено чувству комфорта? Вероятно, чувство простора. А что сопутствует тому и другому? Для комфорта – это чувство тепла. В тех случаях, когда для человека комфорт неважен, мы обнаруживаем, что он комфорту предпочитает простор. Почему это так контрастно обнаружилось у долган и нганасан? Вероятно, потому, что нганасаны по своему происхождению относятся к изначально таймырскому населению, то есть для них местный климат генетически привычен. А долганы – консолидировались в единый народ пару столетий назад, и это произошло в тундре. Все составляющие долганского этноса – эвенки, русские, якуты – народы, издавна населявшие лесную (но никак не арктическую) зону.

Короткая, но яркая и интересная история долган свидетельствует о том, что долганы сформировались по причине неучастия в их судьбе нганасан – нганасаны им просто освободили территорию для существования и сами откочевали на север. Поэтому их выручила собственная взаимопомощь, а потребность в домашнем комфорте возникает тогда, когда окружающее пространство тебе внушает опасения. Таймыр – очень суровое по климату место на планете (хотя и щедрое по пище) и привыкание к нему происходит не в одном поколении.     

Отношение к холоду выглядит у народов Арктики несколько иным ещё и по наблюдениям российского исследователя Чукотки на рубеже XIX-XX веков – Владимира Богораза. Его поразили зимние пешие путешествия нищих чукотских бомжей (бродяг) – от стойбища к стойбищу зажиточных оленеводов в поисках куска еды и крыши над головой.

И всё же вопрос о холоде оказывается сложнее, чем если бы мы объясняли его просто генетической привычкой. В начале 2000-х в посёлке Юрюнг-Хая, на северо-западе Якутии, я увидел долганскую женщину, которая как две капли воды была похожа на нганасанку Люсю Костёркину, сестру моего друга Лёни. Когда часто бываешь на Севере, видишь, насколько разнообразны по лицам местные, хотя поначалу они кажутся похожими друг на друга. Я долго думал, как это могло случиться. Предки Люси и Лёни жили на западе Таймыра или даже ещё западнее – в гыданской тундре, а эта девушка из якутских долган, на Анабаре, к востоку от громадного полуострова. Но и долган, и нганасан объединяет общий народ, который в своё время вошел в состав и тех, и других. Это – тунгусы, таёжники. Одни приняли нганасанскую модель поведения и жизненные установки, другим пришлось вырабатывать свою идеологию существования. И отношение к холоду оказывается из тех же установок – иначе как ты можешь жить среди нганасан, чукчей или эскимосов, если у тебя нет соответствующей генетики? Только если примешь их глубинные установки («глубинные» означает, что они могут не проговариваться, но всегда подразумеваются). По этому поводу в параллель к жизни в Арктике имеет смысл привести рассуждение о наших отечественных бомжах. Далеко не все стали ими в результате катастрофических жизненных переломов. Кого-то из них это состояние вполне устраивает. (Об этом пишет и Владимир Богораз на своем чукотском материале.) Но для этого необходимо полностью избавиться от любви к комфорту. Тогда у тебя есть возможность научиться стойко переносить холод.        

Автор: Н.В. Плужников, к.и.н., научный сотрудник отдела Сибири и Севера Института этнологии и антропологии им. Н.Н. Миклухо-Маклая РАН

ЛИТЕРАТУРА

Богораз В.Г. Материальная культура чукчей. М., 1991.

Богораз В.Г. Чукчи. Социальная организация. М., 2011.

Долгих Б.О. Происхождение долган. Сибирский этнографический сборник. Вып. V, М., 1963, сс.92-141.

Неркаги А.П. Молчащий (повести). Тюмень, 1996.

Носилов К.Д. На Новой Земле (очерки и наброски). СПб., 1903.

Попов А.А. Нганасаны. Л.-М., 1948.

Попов А.А. Кочевая жизнь и типы жилищ у долган. Кочевая жизнь и типы жилищ у долган (По материалам 1930—1931 гг.). // Сибирский этнографический сборник, I, Труды Ин-та этнографии АН СССР, нов. серия, т. XVIII, 1952, С. 142—172.

Симченко Ю.Б. Зимний маршрут по Гыдану. М., 1975.

Симченко Ю.Б. Зимняя дорога (повести). М., 1985.

Симченко Ю.Б. Нганасаны. Система жизнеобеспечения. М., 1992.

Табу. Последний шаман. (фильм) https://www.youtube.com/watch?v=fqCLGSa5BrI

Эпические песни ненцев. М., 1965.

Николай Плужников, к.и.н., научный сотрудник Института этнологии и антропологии им. Н.Н.Миклухо-Маклая РАН