Сейчас в Мурманске

12:10 -11 ˚С Погода
18+

Сжатие пространства арктических городов: пугаться или работать?

Ограничение роста населения северных районов страны считалось целесообразным уже в советское время

Северные города Вахтовый метод Города при месторождениях Города на севере Жизнь в арктике
Надежда Замятина
28 октября, 2022 | 15:01

Сжатие пространства арктических городов: пугаться или работать?
Фото: Александра Кузнецова / GeoPhoto


Населённость Арктики. Арктический парадокс

«Известно, что природно-климатические условия Севера оказывают весьма неблагоприятное влияние на функционирование и развитие организма человека. Продолжительное воздействие низких температур, кислородная недостаточность, огромное количество гнуса и другие факторы отрицательно отражаются на здоровье людей, резко снижают производительность труда. Особенно подвержены воздействию климатических условий дети. Такие экстремальные климатические условия создают необходимость до минимума сократить население, подверженное этому воздействию». 

Как ни удивительно, но это текст самого «пика» советского освоения Крайнего Севера – конца 1970-х годов[1]. Сегодня, когда кажется, что в советские годы Арктика и Крайний Север сплошь активно развивались и заселялись, это невозможно представить – однако плановое ограничение роста, а то и сокращение населения наиболее северных районов страны считалось целесообразным уже в советское время.

«Чтобы обеспечить кадрами стройки и объекты нефтегазового комплекса, необходимо решать одновременно несколько задач:

ограничивать рост населения осваиваемых территорий и проводить трудосберегающую политику;

развивать города и населённые пункты в зонах, благоприятных для постоянного населения, и ограничивать их рост в неблагоприятных районах Севера…»[2].

Сокращение численности населения Арктики по сравнению с советским периодом сегодня подаётся практически исключительно как беда, кошмар и разбазаривание достижений советского периода. От блогера к блогеру кочуют снимки брошенных домов на Крайнем Севере, а в СМИ то и дело возникают страшные цифры, призванные подкрепить формулируемые панические настроения – в ход идут разные восклицания от «катастрофического оттока населения» до «тотального вымирания Арктики» (что, кстати, совершенно ошибочно – Российская Арктика потеряла за постсоветский период не более трети населения).

Есть, впрочем, ещё одна, «либеральная» точка зрения, согласно которой Север и не должен быть населен[3], его стоит оставить чем-то вроде природного резервата – видимо, по примеру северной Аляски, где целенаправленно блокируется разработка новых нефтяных месторождений на территории так называемого «Национального нефтяного резерва» (National Petroleum Reserve in Alaska).

Правда, однако, как всегда, посередине – а рациональный путь сложнее.

Уже к 1970-м годам учёным были очевидны следующие истины:

  • нефтегазовые месторождения (в отличие, допустим, от месторождений руд цветных металлов Норильска, апатитов Кольского полуострова и т.д.) живут значительно меньше, лет 20-30, поэтому создавать город «под каждое месторождение» – большая глупость. Это значит, что при переходе от освоения северных руд к освоению «нефтяных и газовых богатств Западной Сибири» нужна совершенно иная модель развития территории;

  • жизнь в высоких широтах сложна и объективно чревата рисками для здоровья;

  • производство, равно как и спрос, усложняется, углубляется разделение труда – и создание полного цикла производств самообеспечения на Севере становится всё сложнее и дороже.

Реальность расслаивалась на глазах: население Западной Сибири росло невиданными темпами, строились одновременно более двух десятков новых городов – а плановые органы буквально кричали о необходимости ограничения роста их населения.

Что за парадокс? Перечислим видимые причины необычайно болезненного восприятия сокращения численности населения Арктики и Крайнего Севера.

Ведь, между прочим, численность пристоличных областей тоже немало сократилась – так, например, Костромской области – на четверть. Обезлюдение Нечерноземья тоже воспринимается болезненно почти всеми, кто видел на его землях благополучные колхозы, но благодаря программе ликвидации так называемых «бесперспективных деревень» оно воспринимается скорее как «перегибы» самой советской власти – а вот обезлюдение Арктики однозначно увязывается со сменой экономического строя – что формально так и было, хотя противоречие здесь было заложено примерно на два десятилетия раньше, как минимум.


Вахта или город? «Чемоданное настроение»

Плановые органы исходили из голой, холодной экономической целесообразности, из логичных тенденций развития технологий, требовавших смены модели освоения. И в то же время, была и другая реальность, произраставшая скорее из психологических законов, инерции мышления более, чем из экономики – хотя, конечно, экономика тоже была важна. Главным экономическим фактором тех лет была колоссальная потребность в срочном притоке валюты – и как следствие, немыслимая гонка в освоении ресурсов. Отсюда экономия на абсолютно всех аспектах, на которых можно было мало-мальски сэкономить, особенно бытовых. Что это означало для строительства новых городов?

Во-первых, «кожей» ощущавшийся приоритет постоянных посёлков перед вахтовыми. Бытовая неустроенность ранних городов и посёлков Западной Сибири стала притчей во языцех и до сих пор памятна всем, кто её застал («Отцы наши поднимали тосты за то, чтобы наши матери ходили на каблуках», – как нельзя лучше иллюстрируют такие рассказы десятилетнюю тоску по мощёным улицам и, страшно сказать, тротуарам этих «молодых городов Севера»). Но по сравнению с неустроенностью вахтовых вагончиков тех лет – это был чуть не рай на земле. Само слово «вахта» тогда стало синонимом чего-то страшного – доводилось слышать, как сегодняшние вахтовики успокаивают тех, кто не в теме: «Сегодняшняя вахта – она совсем другая, это не какой-нибудь вагончик на берегу Ледовитого океана, как раньше было…» – вот прямо дословно. Ну и, допустим, спаивание местного населения за меховые шкурки и прочие ужасы вахты 1960-х, прочно закрепили образ «дикой вахты». Примерно та же картина с «деревяшками»: и на Севере не встречают понимания рассказы про экологичность и эстетику деревянного жилья, здесь дерево прочно ассоциируется с жильём временным, некачественным, легко загорающимся – не в пример так называемым капитальным (хотя и более холодным) панелькам, зачастую не просто безликим, но прямо страшным – впрочем, как зачастую и покосившиеся двухэтажные деревяшки.

Во-вторых, новая модель вызывала своего рода «разрыв шаблона» у тех, кто уже успел родиться и вырасти на Севере – и у тех, кто приехал раньше, кто строил своими руками города и в 1930-е, и в 1960-е, холил их и лелеял. Но самое, возможно, значительное – только-только выросло поколение, воспитанное на энтузиазме преображения бывших баз ГУЛАГа в «нормальные» города – и вот вдруг от модели «нормальных» городов предлагают отказаться. Конечно, это воспринималось болезненно – хотя объективно речь шла уже о совсем иных процессах: другие ресурсы, другие месторождения, другие технологии, да и люди – другие. Распространение вахтового метода воспринималось чуть не как оскорбление идеалов жизни предыдущего поколения:

«Генетические корни формулы «взять ресурсы», по-видимому, берут начало из пресловутой теории всяческих удорожаний в народном хозяйстве на Севере. Эта теория хорошо согласуется с бесхозяйственностью, но противоречит целям комплексного развития производительных сил на Севере страны.

Авторы этой формулы, поспешившие возвести ее в ранг концептуальной схемы освоения новых районов промышленного развития, достаточно последовательны, их взгляды сводятся к следующему:

капитальные вложения должны выделяться не на комплексное освоение нового района промышленного развития, а на каждый данный отраслевой объект капитального строительства с учётом обслуживающих и вспомогательных производств;

Преимущественным методом обеспечения этих промышленных объектов рабочей силой должен быть метод так называемого «переменного состава», опирающийся на вахтенные посёлки.

Мы считаем неприемлемыми эти взгляды, поскольку они базируются на узковедомственных интересах и по существу игнорируют важнейшие аспекты народнохозяйственного освоения Севера»[4]

Однако (и это «в-третьих»), некоторая непоследовательность наблюдалась и в государственной политике по отношению к Северу. Речь идет о модели так называемой «долгой вахты», когда люди должны были большую часть трудоспособного возраста провести на Севере, а в пенсионном возрасте выехать в южные районы. В пользу закрепления на Севере работали, в первую очередь, стажные надбавки; вся официальная риторика шла за «закрепление» населения. И одновременно – в пользу прямо-таки обратного процесса отъезда с Севера – работали институт бронирования жилья в основной зоне расселения, более ранний выход на пенсию, и снова официальная риторика о том, что, мол, Север для молодых, а пенсионеру на Севере не место.

Вовсю клеймилось так называемое «чемоданное настроение» – люди вместо планомерного обустройства своей жизни на Севере буквально жили на чемоданах (полное отсутствие мебели – кроме, может быть, матраса на полу, скудное питание – лишь бы скопить на домик в средней полосе к старости). Как будто не замечалось это противоречие: человек должен был сначала обустроиться на Севере – но как-то так, чтобы не «врастать» в территорию, а готовиться переехать в пенсионном возрасте. Конечно, в мире есть немало примеров такого поведения, многие жители Запада в пенсионном возрасте переезжают в более благоприятное для пенсионера место жительства – но как раз с советской моделью, везде, кроме Севера, поддерживавшей полное «врастание» в территорию, идентификацию с трудовым коллективом, работу до могилы на одном рабочем месте и т.д. – это вступало в очевидное противоречие.

В-четвёртых, – и это очень важно для сегодняшнего восприятия сокращения городов – образы пустеющих городов наложились на общую травму краха советской экономики. Сокращение экономики и населения во многих случаях давно назрело – ещё в 1960-е годы Славин писал о том, что уголь, допустим, Воркуты, не окупается буквально за пределами Республики Коми; вопрос о сохранении Воркуты поднимался в 1950-е, а Норильска – в 1960-е (пока не открыли руды Талнаха, давшие второе дыхание и городу, и комбинату). То же и по малым посёлкам – добыча флюорита, ради которого была в 1930-е годы основана Амдерма, прекратилась уже в послевоенные годы – посёлок спасло размещение в нём военной части. А старинный Пустозерск (территория нынешнего Ненецкого округа) полностью опустел в 1960-е годы – тихо и почти никому не заметно на фоне пафоса освоения колоссальных нефтяных и газовых богатств Западной Сибири.

Но уж настолько резко и больно пустели города в 1990-е!.. В мировой практике нередко происходит расселение городов – особенно при истощающихся или теряющих эффективность месторождениях. Расселение значительной части населения города Тамблер-Ридж при угольном месторождении, тоже в Канаде, вошло в учебники по монопрофильным городам – но именно потому и вошло, что было смягчено правительственными усилиями. Был создан фонд для выкупа жилья (почти обесценившегося в рыночных условиях) – при поддержке федерального бюджета. В 1990-е годы в России сыпалось едва ли не всё; немногочисленные попытки расселения городов и посёлков Севера ознаменовались злоупотреблениями и последовавшими протестами (чего стоит известный пример посёлка Хальмер-Ю, который был призван стать российским образцово-показательным «тамблер-риджем», но запомнился ОМОНом, выкидывающим из домов последних, отказывающихся переселяться, жителей посёлка). В других случаях жители, напротив, ждали – но так и не дождались – переселения; одному из авторов этой статьи передавали письмо на имя Президента с мольбой о помощи в переселении с Севера.


«Падение с высоты». Травма без принятия

Думается, особая болезненность обезлюдения Севера была связана и с психологической травмой падения с «большой высоты»: Крайний Север был своеобразным привилегированным регионом (не чета тому же Нечерноземью): люди ехали сюда за высоким заработком, материальными привилегиями и самоуважением. Шахтёры, гордость и предмет песен в советское время, оказались без работы в 1990-е и вышли по всей стране на забастовки как-то активнее, чем инженеры ВПК (потерявшие работу, наверное, в не меньшей степени). Северяне (почти) не бастовали – но боль унижения, безусловно, осталась.

Пятый (и в нашем разговоре – последний) аспект обезлюдения Севера сугубо экономический. Да, можно сколько угодно говорить о том, что города на Крайнем Севере были искусственно раздуты в советское время, что Север «перенаселён» и т.д. – и во многом это так. Но потеря населения – это всегда потеря кадров, это «обнажение» не только пустых окон брошенных квартир пустеющих северных городов – но и рабочих мест, зачастую квалифицированных. Теряя столько-то тысяч человек, Север теряет специалистов, теряет тех, у кого были бы силы и драйв обустроить города и посёлки (сколько бы там ни было населения), что-то предложить, пробить, осилить. Большой город – это потенциал творчества, креативности – на том построена вся современная урбанистика. Чем меньше город – тем вынужденно скучнее и серее, хотя в среднем северяне, пожалуй, намного активнее и креативнее жителей российской глубинки и двадцатитысячный северный город обычно поживее собрата с тем же населением под Костромой и Тамбовом.

Дело, к сожалению, не только в драйве – дело в экономике: чем меньше город, тем меньше в нем эффект экономии на масштабе, и по мере потери населения город все меньше может «тянуть», допустим, вуз, бассейн, кинотеатр – и в конце концов встает вопрос об окупаемости какой-нибудь банальной пиццерии: нет критического числа покупателей. Малые города менее обеспечены сферой услуг по определению.

В советское время это – несмотря на нерыночную экономику – понимали хорошо. Поэтому, в силу критической важности освоения северных ресурсов для обеспечения страны валютой (как уже было ранее сказано), старались искусственно повысить уровень северного снабжения и благоустройства. «Главным и решающим социальным фактором является создание для населения [Севера] более высокого жизненного уровня, чем в средней полосе. Только в этом случае появятся условия формирования постоянного населения и снизится текучесть кадров», – писали в 1970-е.[5]

Итак, сокращение населения – это экономически понятно, но психологически – да, травма, и не стоит, наверное, убеждать северян в том, что терять население северному городу – это, мол, нормально. Закономерно – да, но больно. Больно и психологически, и экономически. Но это не значит, что об этой теме не стоит говорить, как о верёвке в доме повешенного: закрытие глаз на проблему приводит только к усугублению ситуации – отсутствию мер по демпфированию отрицательных последствий сжатия на рынке труда и рынке недвижимости, уродованию городского ландшафта брошенными домами и проплешинами пожарищ, формированию чувства бесперспективности и обречённости у остающихся.

Известны уже, наверное, каждому закономерности встречи психики человека с травмой (настолько хорошо известные, что уже стали предметом переинтерпретации в анекдотах вроде как про травму будильника: «отрицание – гнев – торг – депрессия – кофе» [в психологической теории – принятие]). Проживание всех стадий вплоть до последней (принятие) считается в психологической науке необходимым фундаментом для формирования полноценной жизни после травмы – в противном случае весь остаток жизни человек мечется между отрицанием и депрессией.

Восприятие травмы сокращения населения северных городов практически нигде в Российской Арктике не подошло к принятию: у жителей городов Арктики, как прошлых – уехавших, так и у нынешних, остающихся, наблюдается весь спектр между гневом и депрессией, у чиновников – как правило, отрицание. Последнее не удивительно: ведь именно рост численности населения завязан на показатели эффективности государственных и муниципальных служащих. Однако пока от муниципалитета требуется «прирост», реальные проблемы городов будут только накапливаться.

Нужна трезвая оценка ситуации, нужны адекватные меры реагирования – и не в том смысле, чтобы «выселять всех с Севера» (мышлению свойственно упрощать ситуацию по формуле «либо – либо», но это неверно и даже опасно). Нужно действовать адекватно – кому-то и помочь с переселением (которого люди ждут десятилетиями), кому-то помощь сделать жизнь в Арктике и на Севере удобнее и насыщеннее. Будущее на Севере и в Арктике есть – но многие усилия должны быть направлены на то, чтобы сделать это будущее лучше. Северяне имеют право на достойную жизнь – а замалчивание горечи прошлых потерь создаёт новые преграды, в дополнение к тем, которых и так немало на Севере.


***

Надежда Замятина, Ирина Краснопёрова, специально для GoArctic


[1] Зимин Л.И., Лазарева В.Г. Вахтенные жилые комплексы для Севера. Л.: Стройиздат, Ленингр. отделение, 1978. Стр. 8.

[2] Хайтун А.Д. Экспедиционно-вахтовое строительство в Западной Сибири. Л.: Стройиздат, Ленингр. отделение. 1982. Стр. 16—17.

[3] Яркое выражение данной позиции представлено, например, в работе: Освоение Севера: От прошлого к будущему: Гонтмахер Е.Ш. Освоение российского Севера: социальное измерение // Сборник докладов научной конференции, приуроченной к 100-летию открытия норильских месторождений. Красноярск. 14–15 декабря 2020 г. – М. : Политическая энциклопедия, 2021. Стр. 158—166.

[4] Яновский В. В.  Человек и Север. Магадан: Магаданское кн. изд-во, 1969. Стр. 21.

[5] Прогнозы расселения и планировки новых городов Крайнего Севера. Под ред. канд. Арх. Л.К. Панова. Л.: Стройиздат (Ленингр. Отделение), 1973. Стр. 15.

далее в рубрике